Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

   — Ты, князь Никита, взору не отводи. Знаешь, государь, пошто родителя твово Тишайшим прозывали, думаешь, в тиши правил? Ерунда то! Почитай каждый год война, а через год — бунты да разбой. Все тридцать лет так прожили. В другом дело! Неугодных он втихоря схватывал, втихоря и пытал муками непереносимыми, втихоря и казнил в застенке, штоб никто не знал, не ведал. Иван Грозный мучал да головы рубил на площадях базарных, штоб молва по всей Руси летела, а отец твой почитай одного Стеньку Разина в открытую и казнил. Если б знал ты, сколько казней втихую прошло, на скольких пытках мы с князем Одоевским присутствовали, и не сощитать. А пройдёт время, всех нас тихими да блаженными считать будут.

Одоевский махнул рукой:

   — Што старое бередить?

   — Штоб по новому к тому не привело. Ты, государь, по воле бояр Приказ тайных дел отменил. Боярам то сподручней, нихто за ними не досматривает, воровати легче. Кабы тот приказ только за боярами приглядывал! Приказу нету, и Якову Бурбулюсу перестали деньги платити. Конечно, Яшка вор и пьяница, но он слугою при дворе шведского короля, и от него мы знали, што в Швеции творитси, а от безденежья он обнищал и от двора выгнан. Ты отозвал посла Василия Тяпкина из Польши по просьбе поляков, заменил более знатным, а Ваське цены не было, всё выведывал, писал чуть ли не каждую неделю. Один Тимофей Чудовский в Турции осталси, вести о турках шлёт, случись што с ним, аки кутята слепые останемси; приходи любой, да бери голыми руками, да дави. Откуда первый удар нанесут, и знати не будем.

Государь уехал от Воротынского в тот же день в сильной скорби и печали. Двор решил, что князь впал в немилость.

Зима задерживались не в меру. Была уже середина апреля, а снег ещё не сошёл, он не просто лежал на улицах, он даже не стал подтаивать. Андрей Алмазов бродил ранним утром по Китай-городу. Неожиданно рядом заскрипел снег, и карета, поставленная на полозья, остановилась возле Андрея. Дверца кареты приоткрылась, на него молча смотрела царевна Татьяна Михайловна, всё такая же красивая, но такая же холодная и чужая.

   — Што пренебрёг мною, тебе легчей стало? — произнесли её губы, но лицо как будто даже не дёрнулось.

Андрей понуро опустил голову. Её голос стал жёстче:

   — Ты в люди не рвёшьси, а вот брат твой Семён, пока я на царя влияние имею, так стольником и останетси. За тебя на нёма отыграюсь.

Дверь захлопнулась, и карета поехала далее.

Весна, так долго не приходившая, решила явиться наскоком. Снег таял не по дням, а по часам. Реки вышли из берегов и разлились. Заливные луга превратились в озера, воды было как никогда. Новый потоп. Но это на время остановило сбор турецкой армии.

Всю зиму воевода Иван Ржевский потратил на восстановление Чигирина. Стены заделывались, рвы углублялись, пороховые погреба пополнялись. Казалось, работе не будет конца. В прочищенные рвы забили пики и колья и лишь затем заполнили водой. В поле выкопали ямы-ловушки и заложили их дёрном. Заготавливали и закупали на данные Воротынским деньги еду. Обещанный обоз с припасами из-под Киева так и не прибыл. Плохо было и с людьми. От шеститысячного Чигиринского полка, бывшего при Дорошенко, осталось триста сорок человек. От присланного в прошлом году гетманом Самойловичем Сердюцкого полка в пять тысяч казаков — восемьсот шестьдесят семь человек, остальные разошлись по домам. В драгунском полку осталось семьсот семьдесят три человека, а в пехотном полку Патрика Гордона, заместителя Ржевского, — семьсот тридцать два. Были ещё три стрелецких полка по пятьсот пятьдесят человек да сумских казаков триста человек. Всего же с пушкарской прислугой всех вместе — чуть больше пяти тысяч защитников. С этими силами против турок не устоять. И Ржевский писал Ромодановскому и гетману Самойловичу, прося помощи.

Наконец двенадцатого мая в Чигирин прибыл наказной гетман Павел Животовский и с ним Гадяцкий полк полковника Фёдора Криницина в четыре тысячи восемьсот человек и Ахтырский полк Павловского в полторы тысячи казаков. В этот же день подошёл солдатский полк Бориса Корсакова в девятьсот человек. После этого Ржевский немного успокоился. Теперь подхода турецкой армии ждали более двенадцати тысяч русских воинов.

Четырнадцатого мая Ржевский устроил смотр всем полкам. Люди выстроились по улицам, по крепостным стенам. Разъезжая на коне и осматривая их снаряжение, Ржевский остался доволен.

Сразу после смотра он вместе с Животовским, Гордоном и Кринициным отправился купаться. Вода в реке обжигала ключевым холодом. Четыре голые тела вошли в воду и поплыли.

   — Думаю, нам недолго осталось ждати турок, на энтот раз четырьмя неделями не отделаемси, — обращаясь ко всем, произнёс Ржевский.

   — Я думаю, Самойлович нас не оставит? — проговорил, отдуваясь, Животовский.

   — Так и Ромодановский с войсками подойдёт, да только слишком много на энтот раз турки войска собирают.

Они доплыли до середины и развернулись назад.

   — Нам бы Хмельницкого споймать, государь бы доволен был, подумай о том, Животовский, награда, думаю, была бы не малая.

Они вылезли на берег и сели обсыхать. Всех четверых впереди ждало немало испытаний, им придётся многое пережить, поплавать в крови, а пока они радовались солнечному майскому дню, воде, минуте отдыха.

Семнадцатого мая 1678 года Москва встречали польское посольство. Король Ян Собеский направил в Россию трёх полномочных послов: князя Михаила Георгия Черторыжского, подканцлера Яна Казимира Сапегу и Бергарда Леопольда Таннера, цвет польской знати.

Встречало посольство три боярина: князь Василий Голицын, Богдан Хитрово и Василий Волынский. Но никто из них напрямую пока к посольским делам отношения не имел. Они были представлены встретить посольство, а затем должны были тянуть время, не более того. Царь не забыл разговора с князем Воротынским и то, что говорил о Василии Тяпкине, за которым уже послали на Украину, и его ждали со дня на день.

Царь решил, что примет посольство лишь после разговора с Тяпкиным. Он приехал лишь двадцать шестого мая. А государь принял его лишь двадцать восьмого, в небольшой потаённой палате. Ему хотелось поговорить один на один.

Постельничий Максим Языков ввёл Тяпкина, и тот сразу согнулся в поклоне.

   — Подойди ближе и сядь вота сюда, — тихо произнёс государь, указывая на скамью рядом с собой.

Гость хоть и был удивлён, но выполнил приказ. Фёдор Алексеевич оглядел его с ног до головы.

   — Я пожаловал тебя окольничим и чин полковничий дал, но не требую слов благодарности. Мене много о тебе говорили, и я захотел тебя увидеть. Я хочу понять, аки тебе удавалось то, што ты мог деять в Польше.

Василий немного помялся, а затем заговорил:

   — Тута ума большого не надо. Любое дело полюбить надо и то, за што ты в этом деле больше всего переживаешь. Всей душой полюбить, и ничего от него не требовать, и ничего от него не желать. Это аки у строителя-мастерового, у богомаза али у мастерицы-рукодельницы, што покрывала и рушники расшивает. Каждый любить должен своё творение ещё в замысле. Тот, хто любит дело своё, — у того дело в руках засияет. И в нашем деле на любви усё стоит, с любви и начинаетси. К людям родным, к земле, потом предков облитой. Пока дело большие деньги даёт, таки каждый его любит, всякий к нему моститси. А аки денежки плачут, так никому и не надоть оно. При деньгах и славе усё тебя любят, а аки деньги ушли и слава померкла али забылась, таки и отвернулися все. Отдай делу любовь свою, взамен ничего не требуя, а тама аки сложитси. А послу в чужеземной стороне деньги всегда надобны. То писаря подкупити, то шляхтича напоити, тут и свои деньги отдашь, коли не прислали, а душой за дело радеешь. Слушати надо умети, да так, штобы перед тобой человек, не желая того, весь раскрылся и даже не догадался, што поведал о том, о чём не должен.

Государь слушал как заворожённый. Каждое слово Тяпкина словно гвоздь входило в его мозг.

На следующий день Хитрово и Волынский были отозваны от ведения переговоров с польскими послами. А в помощь князю Василию Голицыну были даны окольничий Тяпкин и дьяк Посольского приказа Иванов.

В Золотой палате царского терема собралась дума во всем своём составе. Иные из думцев ждали пожалования, новых должностей и поместий, другие — боялись опалы за своё нерадение. Глава Сибирского приказа, дьяк, докладывал государю дела сибирские. Сибирь ныне основной поставщик в казну мягкой рухляди — шкурок соболя, песца, бобра, горностая, белки.

Дела были в Сибири нерадостные, «худые дела», как сказал дьяк, прежде чем читать очередную крамолу.

   — А мангазейские самоеды[150] не хотят платити ясак. А их князец Ныла, явившись к сборщикам, бросил им чуть не в лицо лишь шкурки песцов, и когда те спросили соболей и бобров, он вскричал своим: «Промышляйте над ими!» И самоеды с ножами бросились на сборщиков, а те убили Нылу и разогнали самоедов. Однако те толпой явились к городу, дабы отомстить за Нылу, и три дня русские отбивались от них. И только другой князец самоедов, придя к Мангазеи, разогнал взбунтовавшуюся толпу и спас русских от гибели.