Мать королей - Юзеф Игнаций Крашевский

неприятеля.

Прибывший Олесницкий, несмотря на поспешность, уже нашёл город полным, шумным; весь рынок был занят палатками, постоялые дворы кишели людьми, везде коней, слуг, карет без меры.

Большое количество шляхты кочевало под чистым небом; другие ютились в халупах и еврейских домах. Поскольку жаркая весенняя погода до сих пор благоприятствовала, даже переговоры проходили во дворах.

Когда подъезжающего епископа заметили и узнали, по всем прошёл очевидный испуг. Те, кто увидели его первым, пошли сообщить об этом старшинам, Спытку и Дерславу. Они, только что первый раз встретившись со шляхтой, хотели приступать к тем объявленным совещаниям, когда задыхающийся Губа Наленч побежал к Дерславу и, потянув его за рукав, бросил ему в ухо:

– Епископ Збышек приехал.

Мы уже видели, что дерзкого Дерслава, который приказал стрелять в собственного дядю, трудно было чем-либо испугать.

Спытек из Мелштына, может, ещё превосходил его спесью и распущенностью, и получил от отца равно большую храбрость, как гордость и неизмеримую веру в себя. Сын того, кто, не имея двадцати лет, был краковским паном, он полагал, что достоин высших должностей. Горячей крови, неукрощённой спеси, богатый, молодой, храбрый, он думал, что, встав во главе людей, равно смелых и готовых на всё, может сотрясти всю страну или, по крайней мере, вынудить королеву и сенаторов к переговорам и возвращению ему положения, для которого считал себя предназначенным.

Однако оба эти командира, некоторое время назад уже прогнозирующие себе уверенную победу, известием о прибытии епископа были поражены как молнией. Они переглянулись, но в эти же минуты, престыженные, они если и не восстановили спесь, один другому хотел показать, что её не потеряли.

Первый пробубнил Спытек:

– Что нам до него? Приехал, пусть, если хочет, сидит при костёле и молится, мы можем о нём не знать.

Тут же рядом с ними стоял Страш, который был неизмеримо активен, а немного дальше – старичок Говорек из Хробран. То был повсеместно уважаемый человек, славившийся умом, некогда красноречивый, немалого влияния у своих, которого Дерслав и Спытек старались привлечь на свою сторону, дабы своей партии придать некоторый вес.

Говорек не был особенно сообразителен, а был немного тщеславен. Ум, которым он был знаменит, обращался в довольно тесном кругу, давал себя обманывать и водить за нос молодёжи. Лишь бы ему кланялись, выставляли вперёд и уважали, он немного видел дальше. Это было виной пожилого возраста.

Красивый старец с седыми волосами, патриархальной внешности, с мягкой улыбкой был нужен молодым бунтарям как печать на пергаменте. Он придавал им вес. Поэтому они с ним дружили, и здесь также должны были им воспользоваться.

Услышав вердикт Спытка, который и епископа знать не хотел, и ничего о нём, Говорек покачал головой, точно не очень это хвалил.

Тем временем Страш живо вставил:

– А нам какое дело до епископа? Хочет прибыть на собрание, мы не закроем ему дороги, но приглашать не обязаны.

– Я тоже так думаю, – рассмеялся Дерслав, – однажды нам из этих оков нужно освободиться, чтобы у нас епископы не распоряжались. Епископ хорош в костёле, а тут дела светские.

Старый Говорек закашлял.

– Епископ не епископ, – сказал он, – но он сенатор.

Его не слушали. Только Спытек, боясь его обидеть, что-то начал ему шептать на ухо, а старичок, стиснув губы, замолчал.

Новость о прибытии Збигнева в одну минуту пробежала из уст в уста по всем группам. Её передавали друг другу.

– Вы знаете? Епископ прибыл.

– Какой?

– Ну, Збышек!

На лицах шляхты так явно рисовалась забота, что она встревожила Спытка. Поэтому он сделал тем более смелую и самоуверенную физиономию и громко начал говорить, что они ни в каких епископах не нуждались.

Дерслав обращал в шутку тревогу тех, кто привык бояться Олесницкого и приписывать ему чрезвычайное могущество.

– Это не как при Ягайлле, – говорил он, – пана у нас нет. Мы тут теперь паны.

Некоторые ему поддакивали, но в стороне между собой видно было, что всех всполошил неожиданный приезд.

Куропатва из Ланцухова, один из самых ревностных польских гуситов, отличался тем, что боялся духовенства, и может, поэтому хотел бы сбросить с себя его ярмо. Епископ же Збигнев олицетворял для него всю эту мощь церкви и никто ему не казался страшнее, чем он.

На Куропатву эта новость произвела удручающее впечатление.

– Раз он здесь, – сказал он, – всё пошло к чертям. Мы ничего не сделаем. У него в пальце больше ума, чем у нас всех в головах. Если бы он не знал, что нас сломит, не поспешил бы из Кракова.

Другие, которые были туда привлечены личными связями, а с церковью разрывать не думали, уважали краковского епископа, как благочестивого и храброго капеллана, наконец, другие видели в нём магната, тесно связанного с Тенчинскими, Тарновскими, с Конецпольскими, и знали светскую силу этих родов.

Спытек из Мелштына мог сказать себе, что епископа знать не хочет и не думает делать для него никакого шага; ему не возражали, но поглядывали на коллегиата беспокойно.

Дерслав из Рытвиан и Куропатва были убеждены, что епископ, выбросив из сердца гордость, сам к ним в этот же день приедет.

Тем временем совещание шло. Но известно, как у нас издавна проходили подобные съезды. Много и громко говорили, до последнего слова дойти было трудно, а когда уже все устали и ждали окончания совещания, кто-то ловко бросал постановление и его принимали криками, заглушая противников. Как раз тут сопротивления не было и почти все соглашались с одним. В длинной речи Говорек из Хробрян выложил, подерживая историческими аргументами, что правление малолетних для государства опасно, поэтому коронацию следовало отложить и обдумать для страны сильную власть и положить её в руки опытных и верных.

Полностью обходя обещание, торжественно данное королю Ягайлле в Бресте, даже не вспоминая о нём, и Говорек, и другие требовали новых вещей. Было легко догадаться, что они имели в виду выбор другого короля.

Так они диспутировали, пока все не устали. День всё больше припекал, жажда и голод донимали. Поэтому они закрыли совещание, а Спытек из Мелштына забрал к себе угостить одних, Дерслав – прочих. Другие кучками расположились в палатках и постоялых дворах. О новом заседании в этот день речи не было, но умы за пивом и мёдом, друг с другом соприкасаясь, одни подстрекая другие, разогревались, становились смелее, и в конце концов рассуждали даже гомко о том, о чём вначале молчали – о правлении головастика.

Не обращали внимания на то, что некоторые из шляхты, более осторожные, вечером потянулись к дому епископа. Дерслав и Спытек так щедро