БП. Между прошлым и будущим. Книга 1 - Александр Половец

— Я думаю — больше. В Москве-то их не больше, а по России — безусловно больше. Есть очень много провинциальных организаций… Вот я сейчас вспоминаю Калугу, где я жил, — там тоже есть «писательская» организация. Кто они такие, ее члены? Неизвестно. Они, конечно, примыкают к бондаревцам — я для них вообще черт знает кто: интеллигент, что ли… Словом, непонятно кто — не то еврей, не то грузин, не то армянин… Вообще, что-то такое не наше; не российское.

— Но ведь что знаменательно — открыто не ругаются: я не видел, чтобы в последние, скажем, лет двадцать в прессе кто-то вдруг отругал Окуджаву.

— Нет, ругают за что-то — за 60-е годы, за прошлое; но так — нет, никто.

Оно и понятно — символ времени, символ неприятия подлейшего государственного устройства, духовного ему сопротивления, символ чистоты и порядочности, хранимый среди немногих оставшихся ценностей в растерзанной душе россиянина — иди, отругай его! Вслух я, конечно, ничего такого не сказал: не хотелось напороться на что-нибудь вроде «да ладно, брось ты это…». Но вот совсем недавно отмечалось семидесятилетие поэта — торжества произошли вполне всенародные.

— Много народу было на юбилее? — спросил я Окуджаву. Больше спросил для текста интервью, потому что немало подробностей с этого юбилея дошло и до нас, в том числе и видеолента. Хотелось, чтобы ответил сам Булат — как ему, при его огромной нелюбви ко всякого рода торжественным мероприятиям, показались эти юбилейные дни.

— Не могу сказать — много, театр-то, где была встреча, небольшой. Но набит он был битком. И на площади стояло в течение нескольких часов громадное число людей. Меня просили выйти на балкон, я ужасно не хотел: выглядеть, будто я, знаешь, Ленин, выступающий с балкона дворца Кшесинской, — очень неловко, не для меня это все. Но — заставили, упросили. В общем, я вышел, посмотрел. Знаешь, я боялся, что собрались… ну, бездельники уличные собрались там. Гляжу — стоят нищие интеллигенты…

— А настоящая интеллигенция — нищая? — этим полувопросом я попытался вывести из задумчивости умолкнувшего вдруг Булата.

— Конечно, конечно — да! — прищурившись, Окуджава вставил в мундштучок которую уже за это утро сигарету. — Но все-таки культура наша держится на ней — понимаешь, какая вещь. Вот я представляю себе: библиотека. Библиотекарша, образованная старая библиотекарша… С хорошим вкусом. Нищая. Но для нее существуют только книги! — хорошие книги — и она уговаривает тебя именно эту книгу взять. Это замечательно: она пропагандирует ее…

— И на этом она ничего не заработает, никаких денег…

— Что ты! Какие деньги! И так же в школе. Вот школьный учитель — настоящий учитель, я не имею в виду всяких там прохиндеев. Он трудится тоже за гроши — и вкладывает в тебя, вкладывает… Ради чего? Не ради заработка, понимаешь? Или врач — честный врач, который, работая за копейки, спасает человека.

— Они живы, они есть, они всегда сохраняются в России, при всех режимах. Я думаю, об этом можно судить хотя бы по тому, что Булат Окуджава снова ездит по стране. А ведь был период, когда не стало этих встреч — в восьмидесятые годы, кажется?

— Да. В 80-е, начало 90-х…

— А почему: неужели показалось, что прошла эпоха, что это уже больше никому не надо?

— И так казалось… Да и уже не приглашали. И, вообще, какая-то была ситуация… — Булат задумался, как бы вспоминая. — А сейчас, — он поднял глаза, — сейчас полно приглашений, только езжай! Потом, я тебе скажу, — еще такая отрадная деталь: вот я был в Новосибирске, и мне рассказали, что в течение трех последних лет никакого интереса к искусству там не было. Вообще погасло все это: к примеру, в филармонии в прекрасном зале выступает приезжий скрипач с мировым именем — 15 человек в зале собиралось. И все… А последний год — сплошные аншлаги!

— Есть какое-то объяснение этой перемене?

— Я думаю, люди постепенно приспособились к жизни. Научились зарабатывать, нашли свое место, свою нишу в этой новой ситуации, раскрепостились, пропало безразличие. И хочется им получить что-то для души, хочется освежиться, что ли.

— Освежиться… — повторил я за Окуджавой. — В ноябре, говорят, ожидают события…

Такого рода политика

Беседовали мы примерно за месяц до «ноябрьского» юбилея, и в российской прессе муссировались слухи — может быть, не без подачи заинтересованных сторон, — что определенные силы непременно используют годовщину для «освежения» ситуации в стране: забастовок, демонстраций и, соответственно, уличных беспорядков. А там, глядишь…

— Я не думаю, что произойдет подобное тому, что бывало раньше. Во-первых, люди устали от политики. Да и политика достаточно себя скомпрометировала, такого рода политика, — добавил он. — Митинги там, знаешь, многотысячные… нет, вряд ли. Остались какие-то любители митинговщины, старые коммунисты — «за Сталина!» — но это капля… Единственное, что серьезно может случиться — крупная политическая забастовка. Например, забастовка шахтеров по стране.

Это — серьезно! А так, на площадях и улицах — обычные жители. Ну, сбегутся зева-а-аки, — протянул, как бы подчеркивая пренебрежение этим фактором, Булат. — Я вот себе представил и хотел даже написать рассказ, только я его не написал. И не буду писать, но мысль была такая: 91-й год, некий Ваня, молодой человек, идет однажды по Краснопресненской набережной — и видит, что такое? Какие-то баррикады, понимаешь, там, молодые люди с гитарами, поют. Настрой такой приподнятый у людей, Ельцин на броневике.

— Что такое? — спрашивает. Ему говорят: за свободу мы тут!

— Да? Ну, я тоже!

Приходит 93-й год. Идет он с работы, там же, и видит: опять баррикады. — Вы чего тут? — Мы за свободу! — А, давай, падло!.. И опять…

— Раз уж мы заговорили об октябре — вот стреляли по Белому дому, — а надо ли было?

— Я думаю, это от паники.

— То есть не следовало стрелять?

— Не следовало, конечно! Теперь, уже задним числом, омоновцы и всякие там эти структуры — как их называют — «Альфа», — они теперь заявляют: вообще там одного батальона было достаточно, чтобы всех утихомирить и чтобы все встало на свои места. Ну, а где он был, этот батальон — я не знаю. Знаю, что была паника. Была жуткая паника.

— Люди боялись потерять все сразу…

— Конечно! Была жуткая паника, — повторил Булат, — вот они и стали палить. Потом начались легенды: о том, что там погибло 5 тысяч, что подземными ходами возили трупы… Все это провокация. Конечно, какое-то число людей погибло. Здание… ну, здание — хрен с ним, его уже восстановили, ничего не заметно. Вообще же, я всегда считал: хоть я, конечно, против стрельбы и всего такого, но власть должна быть твердой. Тем более в нашем обществе, незаконопослушном, понимаешь?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});