Дни и ночи Невервинтера. Книга 2 - М. Волошина

Последние слова она сказала как-то на взводе, словно пыталась убедить саму себя. А меня взяла досада. Ну отчего женщины так любят во всем находить и вытаскивать на свет божий что-то личное? Не проще ли принять за факт, что я всего лишь предложил ей вместе работать, а она отказалась от моего делового предложения?

— Жаль, — пожал я плечами, — я надеялся, ты согласишься хотя бы попробовать. Если бы тебе не понравилось — все равно, это был бы неоценимый опыт. Я многому мог бы научить. Но я уважаю твое решение.

Формальные слова. Формальные и ничего не значащие. Сола язвительно фыркнула и покачала головой.

— Ты, в самом деле, думал именно об этом?

Это было сказано так, будто должно было меня смутить. Но я не смутился. Ответный ход так и вертелся на языке. Это все равно, что у нее спросить, почему она не оставила нас в беде, почему не ушла, когда привела кентавров. Зачем она, свободная женщина, сражалась за нас. И почему ее лицо стало серым, а губы дрожали, произнося беззвучное «зачем, пупсик?», когда я, Ниваль Дюсар (30 лет, рост пять футов одиннадцать дюймов, вес сто восемьдесят фунтов, волосы светлые, глаза голубые, наглые, рыцарь Девятки Невервинтера, характер уравновешенный, мировоззрение законопослушное, о порочащих связях лучше не спрашивать), лежал с арбалетным болтом в груди на снегу, красном от своей и чужой крови.

Я ничего этого, конечно, не сказал. Но, думаю, она сама все поняла, потому что упрямо сжала губы и отвернулась, машинально вырвав пучок травинок, растущих на каменном ограждении террасы. Нервничала. Какая она, все-таки, импульсивная и несдержанная — все эмоции на лбу написаны. Я молча стоял и ждал. Она сжимала в руке травинки, а я мял скрученную веревку. И никто из нас не мог ни на что решиться.

Подул, покалывая спину, холодный осенний ветерок. А Соле никакой холод не страшен. Я всегда удивлялся, как она зимой ходит в коротеньком платье. Она стояла с голыми плечами — и даже мурашками не покрылась. Ее смуглая кожа выглядела такой теплой, что — хоть режьте меня — захотелось ее потрогать. И я так непринужденно прикоснулся тыльной стороной пальцев к ее плечу, заставив ее вздрогнуть и обернуться. Я снова провел рукой по плечу. Кожа была действительно теплая и такая непривычно гладкая, шелковая, не хотелось отрываться. Заметив, что она выжидающе и как-то не очень ласково косится на мою руку, я смущенно отдернул ее и пробормотал первое, что пришло в голову:

— Я все хотел узнать, почему ты так легко переносишь холод.

Сола пожала плечами и показала на обруч на голове.

— На нас чары. Чтобы мы везде могли путешествовать налегке.

— Хорошо вам…

— Ох, — спохватилась она, — тебе, наверное, холодно, ты весь мокрый. Пойдем.

Еще одна мамочка! Мало мне было паладина. Я хитро прищурился, забыв, что Сола не очень-то понимает подобные шутки, и игриво спросил:

— К тебе или ко мне?

Естественно, она гневно сверкнула глазами и стала дергать узел своей веревки. Какая же она трудная, честное слово! А я уж, было, подумал, что мы можем понять друг друга. Постаравшись сделать свой взгляд максимально извиняющимся, я взял ее руки в свои, отрывая их от веревки.

— Я пошутил, Сола. Глупая шутка, что с меня, пупсика, взять. Не убегай.

И улыбнулся — искренне улыбнулся, видя, как она горячится, и почти прошептал:

— Мне не холодно. Мне тепло. Очень.

Зачем я это ляпнул? То есть, нельзя сказать, что это было неправдой. В каком-то смысле, это верно отражало мои ощущения. И уходить или отпускать ее мне действительно не хотелось. Хотя, что еще мы могли друг другу сказать?

Но эта женщина нашлась, что сказать, чтобы завести меня. Она отняла свои руки и отвернула голову, покусывая губу. Профиль у нее красивый, я уже говорил, точеный. И длинная шея с обвивающими ее короткими черными локонами — как со старинного барельефа. Могла бы уделать любую из невервинтерских элитных красавиц. «Дикий колючий цветок», — сказал бы я, если бы был поэтом.

Сола вскинула голову, и вид у нее был такой, как будто она приняла важное решение. Она старалась говорить твердо, но голос ее дрожал.

— Ты… хороший парень. Но здесь наши дорожки разойдутся.

Тут меня и цепануло за живое. Хороший парень. Вот так вот, раз — и мордой в пирог! Как будто я — не я. Не злобная псина, на раз перегрызающая глотки, а благодарный песик, которому она кинула печеньку.

Если бы не минуты, что я карабкался наверх, цепляясь за скалу, рвал жилы, тяжело дышал, отсчитывал секунды, чувствуя себя оторвавшимся от земли чистым листом без единой мысли и посторонней эмоции — я бы не обратил на это внимания и пожелал ей спокойной ночи. А тут… я так четко мысленно представил себе, как на спине начинает гореть след от того, первого, удара плетью, что, в самом деле, это почувствовал — у меня такое бывает. В общем, как последний идиот, с лeту накрутил себя до предела, даже не подумав, а на что, собственно, я рассчитываю, чего хочу и что собираюсь ей со своей стороны предложить. Думаю сейчас об этом — и сам себя не узнаю.

Но все мои недобрые мысли и эмоции остались внутри. Я же «хороший парень». Скушаем вашу печеньку. Чтобы дать ей понять, что меня ее слова ничуть не задели, я улыбнулся лучшей улыбкой, на которую способен, и успокаивающе, почти нежно глядя в ее решительные глаза, медленно намотал еще одну петлю на руку. Все-таки, не обидели меня боги даром лицедейства, потому что, узнай она, что за буря поднимается у меня внутри, не приподняла бы брови и не улыбнулась удивленно краем губ. И вот мотаю я веревку, мотаю, и чувствую, что улыбочка моя рабочая тает, как мартовский снежок. Потому что она ТАК смотрит на меня расширившимися глазами, будто я у нее на глазах ежа слопал. С удивлением и легким беспокойством.

И запал у меня быстро прошел, потому что возникло вдруг паническое чувство, что на этот раз я начал с женщиной игру, которую не могу контролировать. Она была уже совсем близко, и веревка, которую я не отпускал, а она не отвязывала, не давала ей отойти. И что? Что ты, набитый гормонами самолюбивый болван, собрался делать? Руку заломать? Это неоригинально, это ты уже с ней делал, и она это оценила. В общем, гамму возникших у меня чувств можно описать одним унизительным словом: сдрейфил. На скале не сдрейфил, а здесь злобная псина, взглянув в глаза женщины, понявшей, что происходит, была готова заскулить, поджать хвост и от всего отказаться.

Я вспомнил, каким я был лет в восемнадцать-двадцать — спокойным, расчетливым и собранным в том, что касалось службы, и абсолютно психованным, когда дело касалось моих сложных и мне самому не понятных желаний. Сколько обломов у меня было — не счесть, пока я не наметал глаз и не научился различать нюансы, понимать, что за человек передо мной. И сейчас я почувствовал себя тем двинутым полуподростком, который, запав на кого-то, готов ему же дать в морду, если тот что-то заподозрит. Я кашлянул и, стараясь сохранить остатки достоинства, просипел:

— Извини.

Сола поморгала глазами, не отрывая от меня удивленного взгляда, и, когда я уже готов был отпустить ее на все четыре стороны и с позором пойти спать в надежде увидеть свой любимый эротический сон, вдруг как-то неестественно оживилась. Я подозрительно нахмурился. Если она пыталась хитрить и что-то придумывать на ходу, у нее всегда плохо получалось скрыть подвох.

— Не шевелись! У тебя паук в волосах.

Ее рука быстро скользнула к моей голове, будто бы сбивая паука, она подалась вперед и… я увидел совсем близко ее блестящие, с длинными темными ресницами, глаза, черный локон, упавший на лоб, приоткрытые губы. Ее пальцы зарылись мне в волосы, а веревка выпала из моих рук к нашим ногам. Она поцеловала меня. Неожиданно, быстро. Неловко прижалась губами к губам и тут же хотела отвернуться, но я не дал. Задержав дыхание, обнял ее плечи и посмотрел на нее, не веря в то, что произошло.

Боги… она сделала это, и так наивно, так отчаянно. Я ничего не успел почувствовать, но не мог просто сделать вид, что ничего особенного не произошло. Потому что на такой поцелуй невозможно было не ответить. Где вы, надушенные красавицы, оснащенные полным арсеналом средств и приемов соблазнения? Учитесь! Эта неумелая хитрость, этот безыскусный поцелуй покорили меня. Я сдался. Без боя.

Я выдохнул и улыбнулся, поднося руку к ее запунцовевшей щеке.

— Не так.

— Да куда уж мне до такого красавчика! Ты же у нас профессор в этом деле!

Как она была красива, когда сердилась, раздувала ноздри, хмурила бровки и пыталась оттолкнуть меня. Только у нее не было шансов вырваться. Я забыл о том, как только что внутренне дрожал и рефлексировал. Все, что мне оказалось нужно, чтобы расслабиться — это один неумелый, но искренний поцелуй, и не спрашивайте, что для меня было на первом месте, я никогда не признаюсь. Я почувствовал себя рыцарем из дамского романа, героем поцелуйных турниров, великим соблазнителем и любовником всех времен и народов. Я был пьян — ее невысказанным признанием, холодным свежим воздухом, покалывающим спину, ощущением свободы и тихого внутреннего блаженства. А когда я пьян — со мной лучше не спорить. Удерживая ее, обиженную, за талию, гладя пальцами полоску нежной теплой кожи между корсажем и шортами, я убрал непослушный локон с ее лица.