Мартовскіе дни 1917 года - Сергей Мельгунов

Только 17-го собрались поѣхать в Ставку члены Правительства. Свѣдѣнія об этой поѣздкѣ в печать проникли очень скудно. В "Рус. Вѣд." довольно глухо было сказано, что "линія общей работы найдена". Лукомскій в воспоминаніях передает лишь внѣшнія черты посѣщенія революціонными министрами Ставки, зафиксировав момент пріѣзда, когда министры по очереди выходили на перрон из вагона и, представляясь толпѣ, говорили рѣчи: "совсѣм как выход царей в опереткѣ" — сказал кто-то из стоявших рядом с генералом. Повидимому, декларативных рѣчей было сказано не мало[353]. Возможно, что декларативной стороной и ограничился главный смысл посѣщенія министрами Ставки... Как видно из "секретнаго" циркулярнаго сообщенія, разосланнаго за подписью Лукомскаго, в Ставкѣ 18-го происходило дѣловое совѣщаніе с "представителями центральнаго управленія" для выясненія вопросов "боеспособности арміи". Совѣщаніе пришло к выводу, что Правительство должно "опредѣленно и ясно" сообщить союзникам, что Россія не может выполнить обязательств, принятых на конференціях в Шантильи и Петроградѣ, т. е., не может привести в исполненіе намѣченныя весной активныя операціи. Деникин, со слов ген. Потапова, передает, что Правительство вынесло отрицательное впечатлѣніе от Ставки. Если не по воспоминаніям, то по частным письмам того времени — и с такой неожиданной стороны, как в. кн. Серг. Мих. — вытекает, что само правительство в Ставкѣ произвело скорѣе хорошее впечатлѣніе. 19 марта Серг. Мих. писал: "всѣ в восторгѣ, но кто покорил всѣх, так это Керенскій".

II. Революція и война.

1. Симптомы разложенія.

Временному Правительству и верховному командованію предстояло практически разрѣшить проблему исключительно трудную — сочетать стремленія революціи с задачами продолжающейся войны. В предфевральскіе дни сознаніе сложности этой проблемы при сохраненіи жизненных интересов страны, конечно, не чуждо было представителям соціалистических партій — за исключеніем, быть может, упорных догматиков крайняго толка. Страх перед возможной катастрофой клал преграду революціонной пропагандѣ и мѣшал "подлым софистам " (по выраженію Ленина) приложить провокаціонно, т. е. преждевременно, свою печать к грядущим событіям.

Фронт не мог быть изолированным оазисом в атмосферѣ той психологіи фаталистически неизбѣжнаго, которая охватила наканунѣ стихійно разыгравшихся событій всѣ круги и всѣ слои русской общественности и обостряла до крайности напряженность ожиданій народных масс... "Недовольство в народѣ становится сильнѣе и сильнѣе... Революція неминуема" — это запись 2 февраля в дневникѣ боевого генерала на фронтѣ — Селивачева (8 марта, послѣ событій, Селивачев записал: "несомнѣнно, что послѣ войны революція была бы болѣе кровавая, а теперь — провинція просто таки присоединилась").

Как уже указывалось, перелюстрированныя солдатскія письма с фронта в значительной степени можно было бы охарактеризовать выраженіем в одном из этих писем: "Мы стоим на порогѣ великих событій". Среди перелюстрированнаго департаментом полиціи матеріала имѣется документ, представляющій особый интерес, ибо он был переслан в Ставку военным министром Бѣляевым для ознакомленія войсковых начальников. Задержанное "письмо" с фронта, написанное партійным человѣком большевицкаго склада мыслей, набрасывало цѣлую программу революціоннаго выступленія послѣ войны , окончаніе которой "скоро или не очень скоро" несомнѣнно приближается. Всѣ наблюденія, которыя автор вынес из своих скитаній "по запасным батальонам и по фронту", приводили его к заключенію, что у правительства может и не оказаться силы для подавленія неизбѣжных рабочих и крестьянских "безпорядков". Армія в тылу и " в особенности на фронтѣ , полна элементов, из которых одни способны стать активной силой возстанія, а другіе могут лишь отказаться от усмирительнаго дѣйствія". Весь этот " революціонный элемент" надо спаять для того, чтобы поднять знамя солдатскаго возстанія. Ген. Клембовскій (и. д. нач. шт. верх. главнок.) разослал "совершенно секретно в собственный руки" начальников предложеніе военнаго министра дать отзыв о намѣченном министерством агитаціонном планѣ "всѣми зависящими средствами" парализовать в зародышѣ "преступную работу" в арміи. Мы знаем только отвѣт Рузскаго, высказавшагося против устройства в войсках бесѣд на политическія темы, ибо это приведет лишь к "опасности возникновенія в арміи болѣе интенсивных подпольных теченій". "До настоящаго времени в воинском строю проводится взгляд, что армія должна стоять внѣ политики и поэтому не слѣдует "искусственно привлекать ея вниманіе к этому вопросу". Рузскій подчеркивал, что единственным средством борьбы с революціонной пропагандой является изжитіе "тяжелаго кризиса внутренней жизни страны..." "нельзя упускать из виду, что современная армія... представляет собой однородную с прочим тыловым населеніем массу и естественно отражает в себѣ тѣ настроенія, помыслы и стремленія, которые суммируются в другой половинѣ ея". Были попытки представить революцію плодом "отрицанія войны". Эту аргументацію по соображеніям больше политическим, нежели в соотвѣтствіи с фактами, развил в нервом и единственном засѣданіи Учред. Собранія офиціальный докладчик партіи с.-р. о "мирѣ" — Тимофеев. Первое слово Учр. Собр. должно быть о "мирѣ" — этом "чаяніи измученнаго, истомленнаго войной трудового народа". Оратор старался вырвать пріоритет у большевиков своими рискованными без оговорок утвержденіями. Для Троцкаго в "исторіи" революціи главным лозунгом февральских дней остается лозунг: "долой войну"...

Отдѣльными иллюстраціями, взятыми из жизни — сложной и многообразной, пожалуй, почти всегда можно подтвердить любой тезис и в особенности тогда, когда рѣчь идет о неуловимой с точки зрѣнія статистических выкладок народной психологіи. В исторіи не может быть фактически принят сомнительный сам по себѣ метод американских "институтов общественнаго мнѣнія"'. Обобщающія впечатлѣнія современников могут быть ошибочны и субъективны, как, напр., увѣренность будущаго правительственнаго комиссара при Верховной Ставкѣ Станкевича — для него "несомнѣнно", что "переворот был вызван народным ощущеніем тяжести войны"[354]; столь же "ясно" было и будущему военному министру Верховскому, что массы поняли революцію, "как немедленное прекращеніе войны". "Когда пришли к нам и сказали о великом переворотѣ, всѣ солдаты сказали: "славу Богу, может быть, теперь мир скоро будет заключен" — вспоминал на совѣщаніи Совѣтов 30 марта Остроумов, солдат большевицкаго уже склада, явившійся "прямо из окопов". Боевой генерал Селивачев, нѣсколько пессимистичный в записях своего дневника, скажет с своей стороны, что "совершившійся переворот притянул к себѣ мысли арміи, которая безусловно ждала, что с новым правительством будет окончена война". Еще опредѣленнѣе было мнѣніе Набокова, принадлежавшаго к числу тѣх, которые полагали, что одной из причин революціи было утомленіе от войны и нежеланіе ее продолжать. Но только мнѣніе это сложилось уже в процессѣ революціи и сильно отражало в себѣ слишком субъективное воспріятіе дѣйствительности. В сознаніи Набокова вырисовывался единственно разумный выход — сепаратный мир[355]. Набоков высказал свое убѣжденіе Милюкову, который "рѣшительно" не согласился, однако, с этим и считал, что "без войны скорѣй бы все разсыпалось".

Наличія таких разговоров не отрицает и офиціальная сводка Алексѣева — их слышали, как было упомянуто, депутаты Янушкевич и Филоненко, в одном полку первой арміи при объѣздѣ Сѣвернаго фронта. Командующій 5-ой арміей на Сѣверном фронтѣ Драгомиров в донесеніи Рузскому 29-го марта совершенно ясно опредѣлил эту психологію "опаснаго свойства", которая стала замѣчать ея в его арміи послѣ "нѣкотораго успокоенія" "в первые дни", и которая свидетельствовала, по его мнѣнію, об упадкѣ боевого настроенія. "Первые дни подряд — писал Драгомиров — ко мнѣ приходили полки, стоявшіе в резервѣ, с заявленіем своей готовности по первому моему требованію итти, куда угодно, и сложить голову за родину". На практикѣ "крайне неохотно отзываются на каждый приказ итти в иконы"[356]; "Всѣ помыслы солдат обращены на тыл. Каждый только думает о том, скоро ли ему очередь итти в резерв, и всѣ мечты сводятся к тому, чтобы быть в Двинскѣ. За послѣдніе дни настойчиво живут мыслью, что они достаточно воевали, и пора их отвести в далекіе тыловые города, а на их мѣсто поставить войска Петроградскаго округа и других больших городов".

Большевицкіе изслѣдователи спѣшат (не слишком ли опрометчиво!) сдѣлать вывод: мир — "таков был первый непосредственный вывод каждаго солдата", получившаго извѣстіе о революціи. Правда, сама по себѣ это нѣсколько иная постановка вопроса, нежели та, что формулируется словами: "под знаком отрицанія войны родилась русская революція". Подобная концепція связана с утвержденіем, принявшим, естественно, парадоксальный вид у Троцкаго: "Революція обнаружила то, что случилось до нея"... "безнадежно было нравственное состояніе. Его можно опредѣлить так: арміи, как арміи, уже не было". Парадокс поддержал Чернов: новой властью армія "была унаслѣдована от старой в состояніи еле сдерживаемаго разложенія. Не революція разложила армію. Противоположное мнѣніе основано на том, что только послѣ революціи это подспудное разложеніе цѣликом вышло наружу". Тайное стало явным. "Что раньше проявлялось в ней спорадически, в видѣ отдѣльных внезапных судорожных конвульсій, то проступило ясной для всѣх наружной синью"... Этот тезис развивал и Керенскій в воспоминаніях, предназначавшихся для иностранных читателей — он утверждал, что в арміи к 17 году исчезла "всякая дисціплина". Еще доныне, в качествѣ формальнаго главы революціонной арміи, на московском Государств. Совѣщаніи, Керенскій шел дальше и называл старую армію, связанную "ненавистными цѣпями механическаго принужденія", "тѣлом на глиняных ногах и почти без головы".