Наш Современник 2006 #1 - Журнал Современник

В итоге на много десятилетий исчезли из нашей историографии широкие, обобщающие труды. Как бы в насмешку над истинным состоянием научных дел в 60-70-х годах выходили толстенные тома “Истории СССР с древнейших времен до наших дней”. Так и обозначило этот поистине сизифов труд ведомство товарища Суслова. С “древнейших времен” не станем судить уж очень строго, но “наши дни” были представлены удручающе убого.

Добросовестные историки спасались изложением фактического материала, осторожно обходя всякого рода выводы и заключения. Печальных примеров тому несть числа, когда толковые исследователи сознательно сужали поле своего исторического обозрения. В 1982 году вышла обстоятельная монография “Историография истории СССР. Эпоха социализма”. Редактором был Исаак Минц, комиссар времен гражданской войны, потом “красный профессор” и верховный руководитель советской историографии в Академии наук. Присутствие его сказалось: среди упомянутых в книге многих сотен имен, вплоть до весьма скромных ученых, не упомянуты Аполлон Кузьмин, Владислав Кардашов, Анатолий Смирнов, Лев Гумилёв, Нестеров, автор этих заметок и еще некоторые историки-патриоты, хотя их книги уже тогда были широко известны.

Обратим внимание тут на другое. Удручающе поражают названия бесчисленных книг и сборников: необычайная узость хронологических и тематических рамок, которыми ограничили себя исследователи. Один лишь маленький пример: “Советы рабочих и солдатских депутатов накануне Октября”, “Петроградский Совет рабочих депутатов в период мирного развития революции”, “Петроградский Совет рабочих депутатов в марте-апреле 1917 г.” Мы опустили имена авторов, но все трое были очень хорошими русскими историками. Увы, они нарочито прятали свой талант в узкие щели историографии, чтобы уйти от замшелого “марксизма-ленинизма”.

Примечательно, что именно в ту пору широко разлилась по России слава Льва Николаевича Гумилева (напомним уж на всякий случай — сын поэтов Гумилева и Ахматовой). То был истинный enfant terrible советской гуманитарной науки! Подписывался он пышно: “доктор исторических наук, доктор географических наук” и добавлял к тому еще некоторые свои титулы. Его дружно бранили все — консервативный академик Рыбаков и либерал-масон академик Лихачев, патриот Аполлон Кузьмин и еврейские публицисты; печатался он при всех своих талантах с трудом, порой в экзотических, труднодоступных изданиях, но популярность в среде интеллигенции имел огромную. Почему же?

А именно потому, что дерзко расширил рамки своих исторических изысканий — и хронологически, и в земном пространстве (недаром “доктор географии”!). И написано это было свежо и остро (ну, наследственность тут не могла не сказаться). Конечно, разного рода завиральных идей у него было немало, а с фактами он обращался довольно свободно, что вызывало дружную неприязнь академических ученых любых направлений. Да еще скверный характер имел, со всеми ссорился.

…Мне довелось плотно сотрудничать с академиком В. Г. Трухановским, многолетним редактором “Вопросов истории”. Ученый он был одаренный и очень авторитетный в идеологических верхах, хотя слабо скрывал свое положительное отношение к Сталину. Ко мне относился с симпатией, однажды наедине пошутил: “Вам, конечно, не понравится, но я всегда женился только на еврейках”. Но верность Сталину сохранял, несмотря ни на что. Однажды в его кабинете я застал Гумилева. Не так давно он напечатал какую-то немыслимую фантазию о “Слове о полку Игореве”, за что его разгромил академик Рыбаков. Гумилев явился к Трухановскому с жалобой. С Гумилевым мы тогда общались весьма откровенно, хотя яростно спорили. Увидев меня, он стал искать союзника: “Вы же понимаете, почему меня так поносят евреи?” В те времена был я, увы, задирист и резок и рубанул ему, при явном сочувствии хозяина кабинета: “Ваш бытовой антисемитизм вполне уживается со служением Сиону в разрушении русской истории”.

А теперь без шуток. Безусловно, фантасмагории Гумилева о “пассионарности” или о жизни любого “этноса” (народа то есть) в 700, кажется, лет, мягко говоря, сомнительны. Серьезные гуманитарные ученые этими и иными открытиями историка-географа не пользуются. Так, но его сочинения сыграли огромную положительную роль, в этом мы глубоко убеждены, хотя к “пассионариям” себя никак не относим. Он как бы воскресил поэтический дух музы Клио, заложенный еще в сочинениях Геродота. Об этом впервые написал академик И. Р. Шафаревич в некрологе памяти Гумилева. И только теперь широта взгляда и размах поля зрения опять возвратились в историографию российскую. И семена уже проросли.

Здесь совершенно уместно вспомнить Вадима Кожинова. Он был столь же талантлив и ярок, как Гумилев, хотя значительно более строг в научном смысле, всю жизнь, от окончания филфака МГУ до кончины в самом начале XXI века, проработал в Институте мировой литературы, одном из выдающихся центров Российской академии наук. Он получил прекрасную академическую подготовку, хотя не сделался даже доктором филологии (об истории и тем паче географии мы даже не говорим). Кожинов хоть стихов, слава Богу, не писал, но натурой был подлинно поэтической. Это и сделало его истинным служителем музы Клио.

…Возраст и окружающая действительность прямо-таки обязывают меня дать тут хотя бы краткие мемуары. Нас с Кожиновым в самом начале 60-х годов познакомил Палиевский. Это было еще наше “доисторическое” время — ни Русского клуба, ни “Молодой гвардии” не существовало даже в зародыше. А вот Палиевский нас всех, будущих участников дальнейших известных событий, уже перезнакомил, роль тут его по сей день невозможно переоценить. О Кожинове и я, и другие его сотоварищи уже рассказали многое, хочу тут добавить одно, имеющее прямое отношение к данному сюжету: помимо всех своих известных талантов он был еще и блистательным полемистом.

Добродушное брежневское время было одновременно довольно суховатым, чего строго добивались Суслов и Андропов. Естественно, что споры в печати пресекались или сильно сглаживались, зато дискуссии устные — скажем, в знаменитом тогда Доме литераторов — о, то были времена римского сената! Нынешним молодым гуманитариям трудно поверить, но было так: высказывания в Малом зале ЦДЛ уже на другое утро знала, так сказать, “вся Москва”, а к вечеру — “весь Ленинград”, вскоре доходило и до провинции. Сейчас, кстати, даже столичные газеты мало кто читает и никто не обсуждает даже устно. Вопрос: где больше свободы слова — тогда или в веке ХХI?…

Так вот, о Кожинове. Он был горячим и опытным оратором, хотя голос имел негромкий и даже несколько глуховатый. Ему множество раз приходилось вести острейшие дискуссии с опытнейшими еврейскими и либеральными полемистами в Союзе писателей. Обе стороны были тогда в равной мере стеснены в использовании аргументов: “да” и “нет” не говорите, как в детской присказке. Например, слово “еврей” вообще не допускалось к произношению вслух (в печати тем более). В этих стесненных условиях Кожинов ухитрялся высказаться по самым, казалось бы, запретным вопросам, сказать всё что хотел и при этом не уронить ни единого столбика в идеологическом частоколе и тем паче не дать противникам уличить себя в чем-то предосудительном. Помню, я не раз говорил ему тогда: “Ты, Вадим, настоящий джигит: по краю горной кручи проскачешь — ни одного камня вниз не свалишь!”.

Этот долгий опыт чрезвычайно пригодился Кожинову, когда в 90-е годы он стал часто и уже совершенно свободно публиковаться.

Исторические изыскания филолога Кожинова ныне широко известны, получили должное признание в кругах российских гуманитариев самых разных направлений, стали изучаться за рубежом. Кожинов взял на себя немыслимую в XX веке смелость — в одиночку обозреть русскую историю, так сказать, “от Гостомысла до Горбачева”. По нашему глубокому убеждению, его отважная попытка удалась, и дело не только в огромной популярности его сочинений. Рассматривать всю совокупность его исторических воззрений мы тут не станем — сюжет огромный и сложный. Но особую ценность, на наш взгляд, представляют его изыскания по истории нашего, XX века.

Заметим, что в архивах Кожинов не работал и новых материалов из фондов ЦК КПСС или Лубянки не извлекал, но он талантливо воспользовался тем, что уже до него успели сделать другие, начиная с политработника Волкогонова, первым проникшего — как “борец с тоталитаризмом” — в те заповедные хранилища. Волкогонов с подчиненными извлек на свет Божий гору секретных бумаг, сопроводив это бранью в адрес коммунизма, и только. Кожинов все эти и иные документы сумел осмыслить, не покидая своего кабинета. Исторические построения Кожинова о пресловутом “черносотенстве”, о гражданской войне как борьбе Октября с Февралем, о природе сталинской власти, об Отечественной войне как об отражении похода на Россию объединенного антирусского Запада, об “интернационалистах” и “ космополитах” и многое иное — это запас знаний и мыслей, заложенный надолго.