Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов - Евгений Добренко

Поставив «знак наоборот», Милицанер превращает Вечность в Жизнь: он «смиряет Вечность», переводя ее обратно в посюсторонность, «загоняя» Жизнь, ускользнувшую было в Вечность, вновь в ближайшее, «здешнее» окружение героя-повествователя — «у самых наших у ворот». Его связь с Богом в такие моменты непосредственна: он то переговаривается с Богом по рации, то сам, в виде ангела, «крылом ласково цветка коснется», то «сходит с высот», защищая «младенца сонного», а то и вовсе на равных разговаривает с «Небесной Силой».

Если михалковский герой подает детям пример буквально во всем — вплоть до личной гигиены («Дядя Степа утром рано / Быстро вскакивал с дивана, / Окна настежь открывал, / Душ холодный принимал. / Чистить зубы дядя Степа / Никогда не забывал…»), то приговский — в принципе не может приобрести человеческого облика. Будучи сугубо идеальным, он неизобразим и как понятие не может быть персонализирован:

Полюбил я от детства МилициюИ не мог ее не полюбитьЯ постиг ее тайную суть —Совпадать с человечьими лицамиЧеловеку же с нею совпасть —Все равно, что в безумие впастьПотому что конкретные лица мыПо сравненью с идеей Милиции

Согласно этой логике, само чтение «Дяди Степы», ведя к своего рода социальной шизофрении, является актом нанесения непоправимого вреда ментальному здоровью ребенка. Лишь однажды в бесконечной своей поэме Михалков прибегает к известной концептуализации своего героя. Оставаясь «конкретным лицом», дядя Степа заговорил вдруг о самой «идее Милиции»: отвечая на вопрос детей о том, почему он пошел туда служить, он, как настоящий соцреалистический герой, «…брови хмурит, / Левый глаз немного щурит» и сообщает «по секрету», «…что в милиции служу / Потому, что службу эту / Очень важной нахожу!» Милиционер — тот же военный, пограничник: «Кто с жезлом и с пистолетом / На посту зимой и летом? / Наш советский постовой — / Это — тот же часовой! // Ведь недаром сторонится / Милицейского поста / И милиции боится / Тот, чья совесть нечиста». Вот почему так обидно дяде Степе-Михалкову, что некоторые недалекие родители пугают милицией «непослушных малышей»: «Как родителям не стыдно? / Это глупо и обидно! / И когда я слышу это, / Я краснею до ушей…»

Согласно Михалкову, милиционер — это либо помощник, «задаром» спасающий людей, выручающий их из беды, либо «защитник родины». В последнем случае он превращается в олицетворение государства. Здесь-то и появляется приговский Милицанер — в силу своей радикальной идеальности не принадлежащий природному миру. Пригов идет до конца в превращении его в чистую субстанцию, в идеальную ипостась государства. Сравнивая себя с «древнеримским Цицероном», противопоставившим «врагу народа Каталине / Народ, преданья и закон», Пригов именно в Милицанере находит «пример той государственности зримой», полагая его не только «равнодостойным Риму», но «даже больше той незримой / Он зримый высится пример / Государственности». Милицанер не может быть человеком, но лишь зримым примером незримого.

Следуя примеру Милицанера, люди сами должны погрузиться в лоно трансцендентного, отринув, наконец, свою природность:

Ну что за чудовище эта природаВ сравненьи с делами такого народаЧьи планы разумности мощной такойЧто нет им в свершеньи нужды никакойПрирода ж — она не архитектоничнаА даже напротив — темна и хтоничнаБлестящая с виду — ну в общем, как змейЧто у государства уводит людейИ тянет под землю и с ними живетПостой же, развратная матерь-природаПридет государство и вспорет животИ станет отцом неземного народа

Неудивительно, что в этой последней битве именно Милицанеру отведена роль защитника человечества от сил хаоса:

Когда придут годины бедСтихии из глубин восстанутИ звери тайный клык достанутКто ж грудею нас заслонит?

Так кто ж как не МилицанерЗабыв о собственном достаткеНа возмутителей порядкаВосстанет чист и правомерн

Инкарнацией темных сил хаоса у Михалкова является «озорник» и «хулиган», у Пригова — Террорист. В отличие от приговских «террористов», обычно ведущих «метафизические» споры с Милицанером, михалковские «озорники», совершая проступки, в спор с милиционером не вступают. В одном случае дело решается всеприсутствием дяди Степы, благодаря своему росту видящему все происшедшее:

Шли из школы две подружки —В белых фартуках болтушки <…>

Вдруг навстречу озорник,В ранце — с двойками дневник,Нет эмблемы на фуражке,И ремень уже без пряжки.

Не успели ученицыОт него посторониться —Он столкнул их прямо в грязь,Над косичками смеясь.

А затем, повиснув на подножке трамвая, помахал им рукой. Однако

…Он не знал, что дядя СтепаВидит все издалека.Он не знал, что дядя СтепаНе простит озорника.

Другой «озорник» испортил в «Детском мире» игрушки: «Он салазки опрокинул. / Из кармана гвоздик вынул, / Продырявил барабан». На требование продавца уплатить за испорченный барабан он стал дерзить:

…Не заплачу!— В отделение хотите? —Отвечает: — Да, хочу!

Только вдруг у хулиганаСердце екнуло в груди:В светлом зеркале СтепанаОн увидел позади.

— В отделение хотите?— Что вы! Что вы! Не хочу!— Деньги в кассу заплатите!— Сколько нужно? Заплачу!

Дело в том, что «постовой Степан Степанов / Был грозой для хулиганов».

Не удивительно, что столь «беззубый» милиционер вызывает у Дмитрия Александровича Пригова нескрываемое раздражение:

В созерцании пусть отвлеченном, но чистомМне открылось, что Милицанеру под статьВ полной мере у нас еще нет ТеррористаЧтоб обоим в величье пред небом предстатьЧтоб сходились они на российском простореКак мужское и женское, пламень и ледА не то порождаются вредные жизни химерыИ стоишь ты, мой Милицанер, вроде как Дон Кихот

И в самом деле, Милицанеру как инкарнации государства и гармонии не пристало быть «вроде как» Дон Кихотом. Если Милицанер воплощает «правильность на этом свете», то Террорист, напротив, «анархист / Дисгармоничный духа монархист».

Будучи одновременно анархистом и монархистом (!), приговский Террорист не только дерзит Милицанеру, но иногда и убивает его. Тогда читатель становится свидетелем страшных картин, когда «в подмосковном рву некошеном / С ножом в груди Милицанер / Лежит». Этот трагический исход вполне соответствует напряжению разыгрываемой драмы.

Мы почти всегда видим Милицанера, отдающего распоряжения (как, например, его знаменитое обращение к водопроводчику, газовщику, электрику и курьеру: «Не баловаться!»), но почти никогда не видим последствий его деятельности. И даже в тех редких случаях, когда эта деятельность изображена, ее идеальность отражает идеальную природу самого Милицанера. Так, в сцене спасения девушки от хулиганов Милицанер появляется как будто «с-под земли»: «Был Милицанером столичным / Она же по улице шла / Стоял на посту он отлично / Она поздней ночею шла»[455].

Появлению Милицанера предшествуют действия хулиганов: «И в этот же миг подбегают / К ней три хулигана втроем / И ей угрожать начинают / Раздеть ее мыслят втроем». Подобно михалковскому «озорнику», что толкнул подружек в грязь и столкнулся с дядей Степой, «три хулигана втроем» сталкиваются с Милицанером, произносящим сакраментальное: «Закон нарушаете этим / Немедленно чтоб прекратить!» Обычно дальше наступает сюжетный провал, но Пригов завершает сцену финалом из советского романа: «Она же взирает прекрасно / На лик его и на мундир / И взгляд переводит в пространство / И видит рассвет впереди».

«Рассвет впереди» появляется от одного лишь упоминания закона. Именно в нем Милицанер соединяется с Государством. И именно на этой связи держится приговская «метафизика». Даже убийство не превращет Милицанера в убийцу:

Вот, говорят, Милицанер убийцей былНо нет, Милицанер убийцей не былМилицанер константен меж землей и небомКак частный человек, возможно, он убил

Все неслучайно в этом мире:Убийца послан чтобы убиватьМилицанер — чтобы законы воплощатьНо если он в мундире убиваетНе государства он законы подрываетНо тайные законы мирозданьяМетафизического он достоин наказанья

Милицанер являет собой деперсонализированную инкарнацию Закона: «как частный человек, возможно, он убил» — однако этого отнюдь не достаточно для того, чтобы стать убийцей, поскольку, согласно «порядку», «Убийца послан, чтобы убивать / Милицанер — чтобы законы воплощать».