Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов - Евгений Добренко

Не требует ли приговский проект также и нового языка для его критической артикуляции, ибо этот проект — как требование или провокация — бросает вызов дискурсу литературной критики, тому способу, которым мы пишем критику, позиции, с которой мы говорим о русской культуре? Возможно, приговское письмо желает породить контрдискурс — своего рода монстра. Поэтому некоторым оно представляется «демоническим». Возможно, приговское письмо — это мечта об ином русском языке, о безоговорочном производстве дискурса как писании не по-русски, но на русском, это вызывание того, что преследует русский язык изнутри, это утопия языка без суверенности.

И я не знаю, можно ли представить себе момент, когда приговское письмо будет осмыслено окончательно. Или оно постоянно нуждается в ином — монструозном, девиантном, неоформленном — будущем, только в нем находя свое предназначение? Письмо бесконечно?

Пер. с англ. Г. Зелениной

Евгений Добренко

«ПРИЙТИ К ЖЕНЩИНЕ И ЛЕЧЬ К НЕЙ В ПОСТЕЛЬ В МУНДИРЕ»: ПРИГОВ И МИХАЛКОВ-КОНЧАЛОВСКАЯ[451]

Когда умру: Вот — скажут — умер ПриговА как живу — все слышу приговор:Какой он — Пригов?! Этот Пригов — вор!Он жизнь ворует для интригов

А что мои интриги, если взять —Ну, дураком кого-то обозватьНу, попрекнуть Орлова дочкойВсе ж для других, а для себя — ни строчки

Д. А. Пригов (1980)[452]ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ

В вынесенном в эпиграф стихотворении зафиксированы по крайней мере два ключевых аспекта творчества Пригова: идентификационный (Пригов станет Приговым только после смерти, а до того он — лишь «вор», использующий жизнь — и чужие тексты тля «интригов») и метатекстуальный (по сути, речь здесь идет о самом способе создания приговских текстов). Поскольку главным продуктом приговского поэтического производства был сам «Дмитрий Александрович Пригов», эти два аспекта, определяющие оригинальность созданного им, связаны: его тексты невозможны (не могут быть созданы, прочитаны и поняты) вне первичного языка и предтекста (того, что здесь называется «жизнью», которую автор должен «воровать» для создания стихов-«интригов»), а потому необходимость быть «вором» и «Приговым» одновременно (а не либо на том, либо на этом свете) — это не только поэтический прием, но и определяющий идентификационный жест.

Речь в этой статье пойдет о двух, вероятно, самых популярных приговских циклах — «Апофеоз Милицанера» (1975–1980) и «Москва и москвичи» (1982). Именно с этими стихами Пригов впервые пришел к читателю, ступив за пределы узкого круга друзей. Эти циклы он неизменно читал в различных аудиториях по всему миру. Они стали его визитной карточкой. Перефразируя известный разговор Ахматовой с Раневской, можно сказать, что «Милицанер» стал приговским «Мулей». Примечательно, что Пригов и сам это вполне осознавал, видя себя на пиру бессмертных в компании Милицанера:

Там, где с птенцом Катулл,                                      со снегирем ДержавинИ Мандельштам с доверенным щегломА я с кем? — я с Милицанером милымПришли, осматриваемся кругом

Имея дело со столь необычной птицей, герой Пригова — Д. А. Пригов — сохранял завидное присутствие духа и, несмотря на то, что он рассказывал о себе в стихотворении, вынесенном в эпиграф, «дураком» никого не «обзывал». «Интрига» состояла в ином: пропитанная тотальностью репрезентации советская «жизнь» бралась им в ее сугубо текстуальном выражении и «выпаривалась» до такого состояния, когда от нее оставалась только чистая текстуальность. Эта перегонка превращенной в сплошную репрезентацию реальности в текст обнажала механизм, предшествовавший первичной текстуализации, превращая «советские тексты» Пригова в настоящее пособие по разборке соцреалистического письма. Прием вполне осознавался автором:

Страна большая. От Москвы отъедешь —Так сразу по стране и едешьБодрствованием едешь и ночлегомИ вся она покрыта снегомО вся она — цветущий садПовсюду лозунги висятИ жизнь как могут украшаютДо умозрительности возвышают

Иначе говоря, лозунги (тексты) «возвышают» жизнь до чистой текстуальности. «Читать» страну бессмысленно: она не поддается не то что чтению, но даже первичному визуальному восприятию (одновременно «вся она покрыта снегом» и «вся она — цветущий сад»!.). Иное дело — «умозрительность» — продукт возвышающей работы висящих повсюду лозунгов.

Оба приговских сюжета, которые станут предметом рассмотрения, по счастью, имеют легко узнаваемые прототексты. Разумеется, на многих уровнях как в «милицейском», так и в «московском» поэтических циклах Пригов использовал очень разные литературные источники, но основными, как представляется, являются поэмы, созданные классиками советской детской литературы Сергеем Михалковым и его женой Натальей Кончаловской. Это ими (хотя и не исключительно) созданную «жизнь» «воровал» Пригов для своих «интригов».

МИЛИЦАНЕР И МИЛИЦИОНЕР

Милицейский миф как апофеоз государственности и порядка нашел свое законченное оформление в михалковском «Дяде Степе» отчасти в силу самой природы детской литературы с ее открытым дидактизмом и «опрощенностью». Таким не мог стать, скажем, жанр милицейского детектива с неизбежной для него занимательностью и интригой: сюжетной конвенциональности здесь недостаточно — требовалась еще и стилевая кодификация, которую могла предложить только детская поэзия.

Создававшийся на протяжении приблизительно 65 лет «Дядя Степа» является, вероятно, самым долго писавшимся авторским текстом в истории мировой литературы. В 1935 году появился первый «Дядя Степа» — любимый детьми комичный великан, спасавший детей, старух и голубей. Во время войны Михалков дописал раздел, где его герой превратился в моряка-«защитника Родины». «Флотский» кусок намертво прирос к оригинальному тексту, так что продолжение сюжета превратилось в самостоятельную поэму: в 1954 году появляется «Дядя Степа — милиционер».

Примечательно, что как раз на излете сталинской эпохи (но еще до «оттепели») экзотический детский персонаж превратился в инкарнацию порядка и государственности. Именно этот дядя Степа стал самым популярным детским персонажем. В начале брежневской эпохи, завершившей турбулентный «спор поколений» хрущевских лет, определяющими становятся «стабильность» и тема «связи поколений». Поэтому в знаменательном во многих отношениях 1968 году появляется поэма «Дядя Степа и Егор», рассказывающая о сыне милиционера Степанова — вполне в духе времени, спортсмене и космонавте. Пик геронтократической эпохи превращает дядю Степу в почетного, но удивительно здорового пенсионера: в 1981 году появляется «Дядя Степа — ветеран». И, наконец, на излете очередного демократического эксперимента в российской истории, в преддверии путинской ресоветизации, в 1999 году, дописывается последняя часть поэмы — не имеющий собственного названия эпилог, — где речь идет о бессмертии одного из главных советских героев. Трансформация дядя Степы на протяжении 65 лет советской и постсоветской истории поистине удивительна.

Приговский «Милицанер» создавался в 1975–1980 годах, и, хотя к этому персонажу Пригов вернется еще не раз, сам цикл «Апофеоз Милицанера» не имеет никакого последовательного сюжета — он выстроен в совершенно иной смысловой последовательности. С этим связано важное различие обоих текстов: михалковский нарратив линеен, тогда как приговский дискретен. Эта дискретность нуждается в постоянных увязках текстовых фрагментов. Соединяет их в цикл то, что Пригов называет «метафизикой». Композиционно приговские «метафизические» рассуждения о Жизни, Смерти и других важных материях есть лишь замена линейной жизни героя у Михалкова метафизической «формулой» этой линейности.

Жизнь Милицанера сугубо литературна. Если михалковский дядя Степа первоначально не имеет прошлого, то прошлое приговского Милицанера укоренено в советской истории. В цикле «Пятая тысяча, или Мария Моряк Пожарный Еврей и Милицанер» (1980) выстраивается генеалогия героя. Оказывается,

Пожарный — в Первой Конной служилМилицанер — во ВторойЕврей комиссаром там памятным былИ в Первой и во Второй

Эти персонажи (напомним, что пожарный — одна из несостоявшихся профессий дяди Степы) ведут себя согласно сложившемуся порядку: «Моряк же все время перебегал / То в Первую, то во Вторую / Мария со знаменем шла впереди / Кожанка грудь обнимала тугую». Но вот наступает «кинематографическое затемнение» (соответствующее ремарке из типового киносценария «Затемнение. Прошли годы»), и мы видим: