Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

Ревность парализовала все разумные начала, оставив лишь одну догадку, и ему, как наркоману — одну затяжку, необходимо было подтверждение. На глаза попалась сумочка. В ней, решил он, сполз с кровати, прижал сумочку к груди и в носках прокрался в туалет, закрылся на крючок. На удивление трезвый и ясный, он опустился на колени и вывалил содержимое на холодный кафель. Помада, еще помада, и уже французская помада в золоченом пенале, заколки, шпильки, белая расческа с застрявшим золотистым волоском, пузырек с алюминиевым лаком, пузырек с красным, пилочки, ножички, еще какой-то мутный пузырек. Он затряс сильнее с такой убежденностью, что не мог не вытрясти, и на пол шлепнулись документы, записная книжка, паспорт, старый авиабилет и наконец лег смятый, весь в губной помаде платок. Он схватил блокнот: запестрели записи и семизначные телефоны чужого города. Не то, решил он. Он обследовал шелковую, в табачном крошеве внутренность сумки — и там ничего. Он раскрыл паспорт и обомлел — юная, с чуть приоткрытым ртом Натали наивно глядела с фото. Пахнущим ее духами платком он накрыл глаза, чтобы не видеть, не слышать и попребывать в темной постыдности. Господи, да неужели это я? С женской сумочкой? В туалете?

Пришел на память тот город и тот сортир в ночи, сипение кранов и мертвое тело у ног. Господи, Фатеич, опять ты? Он отвел от глаз платок — у ног растопырился бумажный квадратик. Вот оно! — прозвучало в холодном разуме. Он глядел и глядел, упиваясь высшим наслаждением своего несчастья и своей правоты. Боясь развернуть телеграмму, он уж было совсем решился схватить ее, словно таракана, и бросить в унитаз, но трясущиеся пальцы развернули, и взгляд цепко лег на строки: «ПОЗАБАВИЛАСЬ И БУДЕТ тчк ПОЖАЛЕЙ И ОСТАВЬ СВОЕГО ТУЗЕМЦА тчк СЪЕМКИ КОНЧИЛ тчк УСТАЛ СМЕРТЕЛЬНО тчк ЛАЙНЕР — ШОТА РУСТАВЕЛИ 42 ЛЮКС тчк ЖДУ тчк ЦЕЛУЮ тчк ВСПОМНИ ЛЮБИМУЮ КАРТИНУ АЛЕКСА КОЛВЕЛЛА квч К ОСТРОВАМ СВЯТОГО ЛАВРЕНТИЯ квч тчк».

Значит, режиссер, — прозвучало в на удивление ясной голове Феликса. Он увидел ассирийскую бородку над белоснежной шейной косынкой и бледное лицо «режа». Просто Натали поссорилась с ним и в отместку тут же откопала меня. Ну и что? А обер-лейтенантику не улыбалось с самого начала. Ну и что? Размышляя так, не удивляясь и не страдая, Феликс сел на корточки и, как в далеком детстве игрушки, укладывал в сумочку вещи, и телеграмму в паспорт уложил, и не было ни ненависти, ни злобы. Затем, уже сидя в кресле, он отхлебнул водки, посмаковал во рту и удивился. Водка оказалась водой. Ну и что? И так бывало. Правда, Фатеич? Какая-то сила подвела его к кровати, опустила на колени перед спящей Натали, сузила круг зрения, но с болезненной ясностью приблизила мелочи.

Он увидел под скулой Натали чуть заметный шрамчик, придававший бывалость ее лицу. Выползла и ранее невидимая родинка за ухом, а зубы мелки, сухи и остры. Не слышно было дыхание ее, лишь волосы золотистой сетью то облепляли, то воспаряли над лицом.

Стоя на коленях с протянутыми над ней руками, он на расстоянии ощущал живое, горячее тело под ними и преддверие чего-то серьезного и страшного. Ему почудилось, что змеи клубком ворочаются у него под грудью, и его стало подташнивать. Он усилием воли заставил себя думать о другом: о том, что похож на факира, усыпляющего кобру.

Это была последняя складная мысль, затем время распалось на разрозненные фрагменты.

Так, значит, острова в океане? Значит, господин Алекс Колвелл? Если ранее разум воспринимал окружающий мир, оценивал, критиковал и делал вывод, то сейчас лопнула связь, насосы качали не то и не туда, мозг выдавал собственный болезненный гневный продукт, и Феликс, не отдавая себе отчета, произносил слова, как потребный звук, а руки мелькали над спящей Натали, все более сужая круг. Они вот-вот коснутся тела, горячего, податливого, хрупкого, и остановятся реки фиолетовые, увянут красные гроздья… Правда, Фатеич? Сейчас, сейчас, бормотал Феликс в дурманном, густом и сладком предчувствии, и не было силы пресечь все более страстный неотвратимый бег. Значит, острова Святого Лаврентия? Святого? Свят, свят… слово застряло в дальнем чистом углу мозга, ожило, забилось мотыльком.

«Оглянись!» — прозвучало тихо, но мощно. Кто? Мама? Голос был удивительно знакомым. Боже! Да это ж дедушка! Феликс подчинился и вскрикнул. В дальнем сумеречном углу комнаты виновато улыбался, глядя в пол, Седой. Боже! Да он там, в зловонном сортире, с черной раной на горле. Феликс вскрикнул.

Тени разбежались по углам — и ни Седого, ни Белоголового, лишь мутный свет бродил по потолку да занавес вздувал матерчатый живот.

Феликс как бы со стороны увидел себя над спящей Натали и, еще не поняв, что пронеслось над ним, страстно зашептал слова, приходящие к человеку в самое трудное время:

— Господи, милый Господи, Спаситель.

Феликс сжал свое горло, в голове гудело и тукало, потом пришла ватная глухота, руки упали, проявилось сознание, он опять и опять сжимал горло, постепенно выбираясь из липкого и страшного кошмара.

Он улегся на кровать и в летаргическом полусне ощущал спиной женщину, холодную, чужую, и не было к ней ни любви, ни сострадания, а были лишь пустота, страх, жаркий стыд и страстное желание, чтобы женщина исчезла сиюминутно, навсегда. Наконец бессонная ночь одолела, и он бессвязно забормотал:

— Кто-то меня любит в этом мире, кто-то защищает. — И в который раз за эти месяцы прошептал: Вера, ну, конечно же, Вера, но кто такой Алекс Колвелл, что за диковинную картину он написал?

Феликс проснулся в полдень. По комнате ползал свет, за окном подпрыгивали цветастые панталончики, размахивали рукавами рубашечки, гнулись ветви. Из чемодана на полу, распахнувшего свой кожаный зев, мутным глазом глядел лобан. Рыба, некогда быстрая, сверкавшая в синеве, корчилась в целлофане, а в насмешку по стенам плыли и плыли солнечные зайцы. Как он похож на меня, этот лобан, думал Феликс, оба мы в ее чемодане. Нет, парень, я свободен. Плохо, что ветер, и если буду сходить с ума, то уж непременно в ветер.

Феликс никогда не видел и столь энергичной Натали. Обнаженная, лишь в туфлях на босу ногу, но, конечно, на высоких каблуках, да в тюрбане из полотенца на голове, атласно лоснящаяся кольдкремами, она металась по комнате: то шуршала целлофаном в чемодане — ничто не забыто, все аккуратно уложено, то фыркала водой — шипел утюг, то запрокидывала перед зеркалом голову — массажировала подбородок, то связывала на макушке волосы, и они огненным фонтаном выплескивались на плечи. Но более всего отчуждали намазанные фосфорно-белым кремом веки, сделавшие глаза очковыми, подсматривающими, будто в скважинки, и Феликс старался не видеть белых слипающихся ресниц. Натали, притворив дверь и опасливо поглядывая сквозь стекло на Феликса, набрала долгий кодовый номер.

Чтобы не видеть ее счастливо-возбужденную, не слышать твердой поступи, Феликс закрыл уши подушкой и с радостью обнаружил, что любовь к этой, такой красивой, женщине ушла. Ушла неожиданно, словно смертельная болезнь, которая потрясла, подышала холодом, но отпустила живым и просветленным. Ему вспомнилась Лелька, слезы в подушку, лунные ночи и запах цветущих лип. Вспомнился браунинг отца, выстреливший в щеку, и многолетняя, не отпускающая и сейчас, сладкая мука. Страсть Феликса переродилась в навязчивое желание узнать, что такое написал этот самый Алекс Колвелл. Благо, что Натали заперлась в ванной. Под приглушенные всплески и бурчание воды Феликс набрал номер Диамарчика.

— Алло, — прозвучало в трубке самоуверенно и аристократично.

Феликс топтался в носках и молчал. Странно, но с той самой ночи у реки, с тех давних пор при встрече с Диамарчиком он ощущал сосульку в горле и на мгновение терял голос и замолкал. Диамарчик стал располневшим Дмитрием Сергеевичем с валидолом в кармане. А Феликс все слышал звон плетущей нескончаемую косу речонки.

— Ну, что за причина молчать?

Феликс откашлялся, а далеко в кабинете возликовал Диамарчик.

— Понял, брат, понял, — обрадовался он, — значит, ты уже слыхал, небось поздравить брата пожелал с великой победой, ведь твой брат награжден орденом, да каким! — Ле-ни-на.

Феликс молчал.

— Братишечка, ты? Ну, чего молчишь? Ну, как твоя рыжая? Брось ты эту стерву.

Феликс молчал.

— Братишка, это счастье, что она сгинула.

— Диамар, — сказал Феликс.

— Не Диамар, а Димитрий я, Ди-ми-три-й — сколько можно повторять?

— Диамар, — упрямо повторил Феликс и понял: и Диамарчик ждет, как пред, как зам у себя на фабрике ждут, когда его бросит Натали, и они все, конечно, правы, а вот я не прав, потому что они умные, а я дурень. Он заговорил со страстным напором об островах в океане, о святом Лаврентии, о великом канадском художнике Алексе Колвелле, которого не только Феликсу, но и Дмитрию Сергеевичу жизненно необходимо посмотреть. Он говорил о европейском искусстве, об импрессионизме и о сюрреализме, о Сальвадоре Дали, о «Горящей Жирафе», которую Диамарчику посчастливилось посмотреть в Испании. Там, в кабинете, Диамарчик, конечно, плаксиво стиснул веки, воспринимая слова «импрессионизм», «кубизм» как ненавистный бред, да и как иначе, когда на груди сияет новый орден, а тут непонятное и мерзкое «кубизм».