Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

— Слушай и запоминай, Миша. Ночью под окна начальника угро комиссара Легана золотари вылили говно. — Кочура взметнул пронзительный взгляд, погасил довольные улыбки и продолжил: — А на Малобазарной, четырнадцать, вчера днем ушло с веревки белье.

Черный краснорубашечный цыган Миша, судорожно стаскивавший за спиной кольцо, оцепенел, с набитым золотом ртом, и взмолился:

— Ничего не знаю, начальник, ни капли не знаю.

— А я знаю! — выкрикнул, как отрубил, Кочура. — Даю тебе три часа, — и в перепуганное лицо выкинул три пальца, — чтоб греки-водовозы обмыли улицу. Я так хочу, понятно? И еще хочу, чтоб к утру белье висело на веревке… А теперь, Миша, дай ножичек, что в голенище.

И в этом «дай» было столько яростной, готовой к мгновенному действию силы, что цыган растерянно и поспешно извлек из голенища нож и, держа за сияющее жало, протянул Кочуре.

— Вот так-то лучше, — сказал Кочура, укладывая в полевую сумку нож. — А кольцо можешь не снимать, оно не «темное», не арестовываю. А вот тебя, Иван, — обернулся он к расхлыстанному детине, ковырявшему пуп, — и тебя, Сумит, я арестовываю.

— За что так оскорбляешь, начальник?! — взъярился быстроглазый Сумит.

Кочура отступил на шаг, расстегнув кобуру, поразглядывал с оценочкой смуглолицего красавца Сумита, одетого, несмотря на жару, в черный коверкотовый не по размеру пиджак, и очень тихо проговорил:

— Вас как, под наганом, с позором вести? — и в кобуре застрекотал барабаном.

Все серьезно послушали зловещее стрекотание, и Сумит прошептал:

— С честью, начальник. Очень просим с честью.

— Пять шагов сзади, — скомандовал Кочура, закурил тонкую папироску «Ракета», с удовольствием выпустил дым, пожурил дядю Юру за игру на улице в кости и пошел, не оглядываясь, вдоль белостенных домиков и кривых подворотен. За ним поплелись арестованные.

— Влипли, — сказал дядя Юра.

— Они убегут! — преодолевая восторг, воскликнул я.

— От Кочуры никто не уходил, — заверил дядя Юра, — у него и на затылке глаз.

— Смелый, гад, — восхитился цыган, вскочил в подъехавший фаэтон, и лошади пошли галопом.

Уже далеко за полдень мы оставили унылого Кабана на солнцепеке в берете с помпоном, отданном ему взамен кепки, и с пустыми карманами.

— Молодец, братишечка, — похвалил Диамарчик, — хорошо плевал.

Это был самый радостный день моей жизни.

С пошевеливающейся под матросочкой голубкой, с рогаткой на шее, с горстью монет, в кепке, наехавшей на глаза, чумазый, я предстал перед родителями. Отец испуганно (я впервые видел отца испуганным) снес кепку в мусорник. Бабушка лежала с примочками на висках, а мама хлопала в ладоши и хохотала до слез. Затем заговорила серьезно:

— Мой маленький Снежко-Белорецкий, и дед твой, и дядя были заядлые картежники и проигрывались в прах, но шулеров и мошенников в нашем роду не было. Поэтому мы утром снесем неправедно выигранные деньги их хозяину, а голубку выпустим сейчас же.

Диамарчик с соседнего балкона доказывал, убеждал, что «красно-рябая» с неподрезанными крыльями прилетит непременно к Кабану и тот по закону не отдаст, но известие, что утром вернут и деньги, повергло Диамарчика в шок. Он сжал кулаки и шипел: «Интеллепуп вонючий, беляк недобитый».

Позже из соседнего окна на всю улицу понеслись вопли: пороли Диамарчика.

А я тоже был наказан: в сумерках в одиночестве сидел в «кресле печали» и ощущал шевеление голубки на животе, клал руку, но под впалой грудью была пустота и никакой красно-рябой.

На кухне тенью скользила бабушка, изредка полоса света, падавшая из двери, шевелилась, и бабушка вглядывалась в темноту комнаты. Из столовой слышался звон стаканов и приглушенный говор — взрослые пили чай.

Я еле сдерживал слезы, ерзал в мягком кресле, но, наконец, привиделся Карл Карлович и сундучок, полный хрустального звона, и сияющие молоточки в нем, и я погрузился в безмятежный детский сон.

* * *

Было поздно, Феликс лежал в машине и задавал себе единственный вопрос: почему плохо видящий Кабан не усомнился, не размазал меловой плевок, ведь все висело на паутинке и было так просто изобличить их? Феликс сам же и ответил: нет, его, Феликса, никогда не ловили за руку. Его изобличала собственная совесть, кричащая в нем, и он сознавался и брал вину, иногда чужую, на себя.

Может быть, он, как и Кабан, не видит истинной ценности, а она рядом. Он решил поговорить со старухой, ведь Мария Ефимовна столько раз вызывала на откровенность. Феликс, уж и вовсе не вспоминая о Натали, думал о том, что в последнее время ночью на пустынном берегу не угасало окно. Феликс почему-то просыпался и шел на его призывный свет и видел за стеклом Марию Ефимовну то в немом исступлении перед иконами, то шевелящую губами над пухлой книгой, а Афанасий Лукич всегда лежал под тулупом на дубовой кровати и молча моргал.

Прозябнув в росе, Феликс возвращался в машину, решая поутру заехать в правление колхоза, похлопотать, чтобы провели электричество, чтобы установили телевизор, а с восходом солнца откладывал и забывал.

Феликс повспоминал, показнился, но мухи не беспокоили его, и он погрузился в сон.

Он проснулся, казалось, через миг, от внутреннего толчка и огляделся, не узнавая окружающий мир. Море потеряло горизонт, и Феликс мучительно соображал, где верх и низ в лиловом мраке и почему колодезный журавль, словно кость, белеет в вышине, где должно бы быть небо, а орех и забор потеряли очертания и не находятся на местах своих, а главное, перевернуты верхом вниз.

Феликс обхватил кресло, думая, что и он вот-вот упадет туда, в лиловые небеса. Наконец он нашарил у колеса бутылку, отпил, и с каждым гулким глотком воды предметы подплывали к местам своим, но не принимали своего обычного положения, и лишь дом, которому следовало бы быть за спиной, чернел перед лицом трубою вверх. Феликс увидел на крыльце нечто белеющее и тут же вспомнил о белом пятне на глубине. Он понял, что лежит на дне, глядит вверх, а орех, колодец и забор отражаются в зеркальной глади. Ему было удивительно покойно и хорошо, и он прошептал:

— Так вот, Ада Юрьевна, как это происходит.

Но белизна на крыльце все больше привлекала его внимание, и он не мог отвести взгляда, улавливая смутный, исходящий с крыльца призыв, понимая, что он и разбужен-то этим призывом для чего-то важного. Наконец белое пятно исчезло в двери, а Феликс еще отхлебнул воды и босоного по росе направился к дому. Он тихо стоял у открытого окна, сдерживая дыхание, пока глаза не привыкли к сумраку освещенной лампадой комнаты. Наконец он разглядел неподвижных, будто донные глыбы, сидящих стариков. Каждый из них пребывал в скорбном одиночестве, и Феликс, зараженный их скорбью, тупо уставился на мешок, заваленный тряпьем, и как же стало ему не по себе, когда он обнаружил, что мешок этот вовсе и не мешок, а имеет глаза и моргает, и имеет старческое лицо, изъеденное морщинами. Феликс вгляделся в комнату пристальнее и увидел, что на полу, с коленями выше фиолетово-бугристой головы, словно кузнечик, притаился другой старик. Его щека студенисто тряслась, обнажая розовую десну и желтый клык. Поросшие мхом лица роняли слюну, и зияющие чернотой рты источали смрад. Феликс затаил дыхание, брезгливо попятился, и тогда, как много лет назад, он услышал шепот за спиной: «Кто ты?» Он узнал бы голос старика и на смертном одре: «Думаешь, бессмертен? Думаешь, нетленен? Кто дал тебе право брезгливо отворачиваться от старых людей?»

Феликс закрыл ладонями лицо, а когда открыл, в полумраке жучками-бронзовками сияли глаза Марии Ефимовны, они пронизывали его, пронизывали и стены, и он со страхом уверовал: она видит тот далекий городишко и заснеженную площадь, и тело у церкви. Но что со стариками? Почему шоколадно-запеченное лицо Марии Ефимовны качнулось, будто отраженное в воде, вялые губы заалели, кожа на щеках посветлела и разгладилась, а волосы распустились белоснежной актинией?

Феликс стоял, не в силах шевельнуться, а старики расцветали, словно невиданные бутоны. Словно обитатели рифа, уловив дрожащий донный свет, выползали из своих раковин и норок. В свете лампады сполз платок, лопнуло перламутровое яйцо, и голова старухи, влажно облепленная тугими волосами, качнулась на атласной шее. Феликс услышал тихий всхлип, и с сидящего на кровати бесформенного куля сползло тряпье, оголив мускулистые плечи, медный торс, и вовсе уж не старик, а молодой тянул улыбку, белозубо и юродиво. И вовсе не смрад, а грустный аромат тлена царил под взглядом Заступницы. Глаза Марии Ефимовны все так же мерцали жучками-бронзовками, и Феликс, очарованный, не мог ни испугаться, ни отвести взгляда.