Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

поэзия.

Поскольку язык стал теперь достоянием живого общества, архаистов и пуристов, несмотря на все их усилия, в основном постигла неудача. В самой Тоскане было в наличии слишком много прекрасных авторов и говорунов, которые играючи перескакивали через установленные ими рамки или же над ними потешались: последнее случалось в основном тогда, когда откуда-то со стороны приезжал умник и силился убедить их, тосканцев, в том, что они ничего не смыслят в собственном языке[755]. Уже само существование и воздействие такого писателя, как Макиавелли, разрывало в клочья все это их вышивание гладью, поскольку мощь его мыслей, его ясные и простые обороты являлись на свет в форме такого языка, которому были присущи скорее какие угодно иные достоинства, нежели чистый trecentismo{430}. С другой стороны, было слишком много обитателей Верхней Италии, римлян, неаполитанцев и т. д., которым было по сердцу, если требования в отношении чистоты выражения на письме и в разговоре не завышались сверх всякой меры. По сути они полностью отказывались от языковых форм и оборотов собственного диалекта, так что иностранец скорее всего сочтет за ложную скромность то, например, что Банделло нередко заявляет самый решительный протест: «Нет у меня никакого стиля; я пишу не по-флорентийски, но зачастую просто по-варварски. Я не стремлюсь к тому, чтобы уснастить язык какими-то новыми красотами: я всего лишь только ломбардец, да к тому же еще с лигурийской границы»[756]. Однако всего скорее можно было на деле отстоять свои позиции в борьбе с партией блюстителей чистоты посредством недвусмысленного отказа от каких-либо высших притязаний и овладения по мере сил великим общераспространенным языком. Немного было таких, кто мог бы здесь стать на равную ногу с Пьетро Бембо, родом венецианцем, который всю свою жизнь писал на чистейшем тосканском языке, воспринимая его, однако, почти как иностранный, или с Саннадзаро, который находился в такой же ситуации, будучи неаполитанцем. Существенный момент состоял в том, что с языком, как в его устной, так и в письменной форме, следовало обращаться с подобающим уважением. При этом можно было предоставить пуристам предаваться их фанатизму, созыву языковых конгрессов[757] и всему прочему: настоящий вред они стали наносить лишь позднее, когда несравненно ослабел дух оригинальности в литературе, поддавшейся иным, куда более пагубным воздействиям. В конце концов Академии делла Круска было дозволено обращаться с итальянским так, словно это был мертвый язык. Однако она оказалась настолько слабосильной, что ничем не смогла помешать духовному влиянию французов в прошлом столетии. (Ср. с. 250 сл. прим. 56, с 422)

Этот любимый и ухоженный, обретший максимальную гибкость язык как раз и был той основой, которая в качестве средства общения лежала в основе всей общественной жизни. В то время как на Севере знать и правители проводили свой досуг в одиночестве или посвящали его поединкам, охоте, пирам и церемониалам, горожане же заполняли его играми и телесными упражнениями, в крайнем случае — стихотворчеством и празднествами, в Италии ко всему перечисленному добавлялась еще нейтральная сфера, в которой люди какого угодно происхождения, если только они обладали потребными для этого талантом и образованностью, предавались беседам и обмену серьезными и шутливыми мыслями в облагороженной форме. Поскольку угощение в собственном смысле[758] было при этом всего лишь побочным моментом, возможно было без больших затруднений удержать от себя подальше людей тупых и обжор. Если мы вправе воспринимать буквально то, что писали авторы диалогов, беседа избранных умов заполнялась в числе прочего также и глубочайшими вопросами бытия: вынашивание мыслей происходило не так, как у северян — чаще всего в одиночку, но скорее коллективно. Однако мы скорее ограничились бы рассмотрением игривого общения, происходящего ради него самого.

По крайней мере в начале XVI в. общение это имело упорядоченные и прекрасные формы и основывалось на подразумеваемом, а зачастую также и открыто декларируемом и предписываемом соглашении, имеющем целью без какого-либо принуждения достичь целесообразности и приличия и являющемся прямой противоположностью всяческого этикета как такового. В тех кругах, в которых такое общение принимало характер постоянно существующего общества, имелись также и уставы, и формальное вступление, как, например, у тех сумасбродных обществ флорентийских художников, о которых повествует Вазари[759]. Такое совместное времяпрепровождение делало также возможной постановку наиболее известных современных комедий. Тем не менее мимолетное и непринужденное общение с легкостью смирялось с предписаниями, которые обыкновенно провозглашала самая видная дама. Всему миру известно вступление к «Декамерону» Боккаччо, причем принято считать, что главенство Пампинеи над обществом есть чистого рода вымысел; конечно, в данном случае это несомненно вымысел, однако он основывается на очень часто имевшей место практике. Фиренцуола, который почти двумя столетиями позднее снабжает подобным вступлением свое собрание новелл, разумеется в куда большей степени следует реальности, когда он вкладывает в уста своей царицы общества настоящую тронную речь, в которой провозглашаются распорядок дня на предстоящее совместное пребывание в сельской местности. Сначала — утренний час философствования, во время которого совершается восхождение на холм; затем — трапеза[760], сопровождаемая игрой на лютне и пением; далее — проходящая в прохладном помещении декламация свежесочиненной канцоны, тема которой всякий раз задается с вечера; вечерняя прогулка к источнику, где все занимают места и каждый рассказывает по новелле; наконец, завершает все ужин и веселый разговор «такого рода, чтобы он еще годился для наших женских ушей, а что касается вас, мужчин, то необходимо, чтобы он не казался навеянным винными парами». Банделло, правда, не дает в предисловиях или посвящениях своих новелл подобных освящающих речей, поскольку различные общества, перед которыми рассказываются его истории, уже существуют как устойчивые образования, однако он дает нам представить себе другими способами, насколько богаты, многосторонни и изящны были общественные предпосылки для их существования. Многие читатели могут подумать, что обществу, которое способно выслушивать столь безнравственные истории, терять уже нечего, как невозможно ему и что-либо приобрести. Однако правильнее было бы поставить вопрос в следующей форме: на каких же неколебимых устоях должно основываться то общение, которое несмотря на все эти истории ничуть не отступает от соблюдения внешних форм, не распадается, которое в то же время сохраняет способность к серьезным обсуждениям и совещаниям! Потребность в возвышенных формах общения была сильнее, нежели что-нибудь другое. При этом нет нужды равняться на идеализированные общества, которые Кастильоне и Пьетро Бембо заставляют размышлять о высочайших ощущениях и жизненных целях: первый — при дворе Гвидобальдо Урбинского, а второй — в замке Азоло. Именно общество Банделло, при всех вольностях, которые оно допускает, задает наилучшую