Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг

Встречи и общение Вулфа с Перкинсом стали безрадостными и язвительными. Луиза пыталась залечить эту рану, приглашая Вулфа домой, но он продолжал свои нападки и на Тертл-Бей. Однажды вечером спор достиг такого накала, что мужчины едва не подрались. Однако Макс быстро вернул самообладание и на остаток вечера удалился к себе, а Том ушел, хлопнув дверью. Тем же вечером Луиза написала Вулфу записку.

«Послушай, Том, если бы кто-то другой повел себя так, как ты, вечером, драки бы не миновать! Ты знаешь, что он твой друг, твой настоящий друг, и что он достойный человек. Неужели этого мало? Пожалуйста, не веди себя так. Отчасти потому, что я сама была ужасна и так разочаровала его, что прошу, хотя бы ты не делай этого», – говорилось в ней.

Время, которое Макс провел вместе с Вулфом в последние годы, не способствовало сближению Макса и Луизы. В глубине души она возмущалась тому, как много внимания муж уделяет Тому. И чтобы как-то заполнить часы одиночества, Луиза снова обратилась к театру. Она придерживалась классических ролей и могла по памяти зачитывать монологи и поэмы. Драматург Эдвард Шелдон, один из друзей Макса по Гарварду, говорил, что у Луизы «изобилие сценического таланта». Однажды вечером во время скромного ужина, на котором присутствовали и Макс, и Том, мужчины пустились в оживленную дискуссию о литературе. Отчаянно желая вступить в беседу, но не видя шанса вмешаться, Луиза подтолкнула своего соседа по столу и зашептала:

– Попроси меня почитать вслух, попроси меня почитать!

Элизабет Леммон отмечала, что «Луиза ревновала Макса. Она всегда хотела быть в центре внимания». Будет точнее сказать, что Луиза тянулась к людям, в то время как Макс предпочитал держаться в стороне и тем больше привлекал внимание. Все негативные мысли о людях он держал при себе.

Однажды кто-то назвал какого-то автора «сукиным сыном», и Макс сказал:

– Да, возможно, он такой, но неосознанно.

Луиза же выплескивала эмоции и редко могла сдержаться и промолчать. В конце одной небольшой вечеринки, в течение которой она беспрерывно язвила в адрес Вулфа, Луиза просто сидела и смотрела на своего противника. А затем она сказала своей подруге:

– Господи, как же он ненавидит меня, и как я ненавижу его.

Она произнесла это едва слышно, но Том тут же оживился.

– Нет, Луиза, – протянул он своим низким голосом. – Я тобой восхищаюсь.

Слух Макса был слишком слаб, чтобы уловить оба комментария. Порой Том и Луиза допоздна и наперебой говорили о своей взаимной любви и уважении.

Чтобы порадовать Макса и дать выход собственным творческим амбициям, в середине тридцатых годов Луиза снова начала писать. Максу доставляло удовольствие видеть, как она регулярно навещает студию, которую он снял на Второй авеню. Она продала несколько рассказов и поэм. До этого она писала пьесы для детей (сборник этих пьес «Волшебные фонари» продавался с тех пор, как был впервые опубликован в 1923 году), но в 1936 году Луиза увлеклась более интересной работой. Ее вдохновило соседство Кэтрин Хепберн. Луиза написала для мисс Хепберн пьесу из девяти сцен, посвященную Полине Бонапарт. Это была богатая костюмированная драма с плоскими диалогами. Лишь малая часть затрагиваемых в ней проблем могла своей тяжестью перевесить драгоценности и платья персонажей. Вне всякого сомнения, именно одержимость Макса темой Наполеона увлекла Луизу, но ее собственное исследование было посвящено лишь упоительной Полине и взаимоотношениям между самой блистательной женщиной при дворе и ее старшим братом, Наполеоном, и во многом напомнили ей собственные чувства по отношению к Максу. Как и Луиза, Полина Бонапарт «впадала в ярость быстро, как котенок». Она была так же по-детски не осведомлена в области политики и страстно увлечена театром. И так же жила под властью мужчины, которого боготворила, хотя он и мешал ее личностному развитию. В пятой сцене, когда Наполеон прогоняет возлюбленного Полины, де Канувилля, она говорит:

«Я так устала от разочарований и несчастий. Я могу лишь тащиться за колесницей Наполеона, израненная и побитая камнями. Вся та сила, которую я вложила в свою жизнь, ушла в никуда».

И все же, как и Луиза для Макса, Полина была самой ярой защитницей Наполеона.

«Если люди ненавидят меня, – говорила она, – мне становится грустно, и я стараюсь заставить их снова полюбить меня. Но если они ненавидят Наполеона, я сама начинаю ненавидеть их всем сердцем и могу даже убить их».

Комментарий Полины по поводу самопожертвования ее брата во благо страны в какой-то степени отражал и чувства Луизы, которая видела, как ее муж в течение долгих лет подвергался нападкам авторов и приносил себя в жертву.

«Его душа – это вспышка молнии… Не важно, что они делают, но все равно никогда не смогут убить его свет. Я люблю его больше всех на свете и буду верна ему до конца моих дней».

«Она была прелестным существом, пребывающим в поисках чего-то личного, чего она никогда не могла достичь, так как, по моим ощущениям, жила в тени необыкновенного человека» – так сказала о Луизе Перкинс Кэтрин Хепберн. Актриса считала пьесу о Полине «очаровательной», с небольшими исправимыми недостатками. Но увлеченность Луизы была непостоянной, и автор так и не смогла исправить недостатки.

«Мама была женщиной с огромной энергией, – вспоминала Пэгги Перкинс. – Но она ненавидела рутину и была просто неспособна заставить себя сделать все это, и поэтому она перестала писать».

Эти две женщины, Луиза и Кэтрин Хепберн, смогли подружиться, но мисс Хепберн так никогда и не узнала Макса Перкинса.

«Иногда он прогуливался вверх-вниз по Сорок девятой улице, беседуя или сохраняя приятное молчание с моим водителем… который был также известен как “мэр Сорок девятой улицы”», – вспоминала она. «Я всегда надеялась, что однажды он заговорит со мной», – писала мисс Хепберн о Максе Перкинсе.

Но этого так и не произошло.

Прежде чем «История одного романа» отправилась в печать и была опубликована 29 апреля, Перкинс и Вулф в последний раз обсудили все детали сделки, касающейся этой книги. Из-за того что книга была меньше стандартного продаваемого размера, не говоря уже об обычных для Вулфа размерах книг, за нее была назначена меньшая цена, а значит, Scribners было бы труднее окупить ее. Поэтому Перкинс предложил Вулфу снизить цену за первый тираж. Том согласился урезать свои обычные пятнадцать процентов до десяти за первые три тысячи экземпляров. Тем не менее перед самой печатью Том узнал, что книга будет продаваться по цене доллар пятьдесят центов, а не доллар двадцать пять, как ожидалось. Он пришел в ярость. Scribners платило ему урезанный гонорар, в то время как книгу продавали по высокой цене. Том и Перкинс встретились тем же вечером, чтобы обсудить ситуацию. Это произошло незадолго до того, как Том выдал тираду, полную обличений и обвинений в напыщенности. На следующее утро он прислал записку с извинениями.

«Словам, которые я сказал, нет никаких оправданий, и я хочу, чтобы ты знал, что я это понимаю, – написал он своему издателю. – И прошу тебя забыть их».

Не менее решительно Вулф и повел себя. Он не хотел ворошить пепел прошлого вечера и принял более низкую цену, потому что, по словам Макса, хоть Scribners вряд ли удастся получить выгоду от продажи такой маленькой книги, ее издание было ценно само по себе. Но чтобы доказать, что редактор не ищет от этого выгоды, Перкинс, по мнению Вулфа, должен был вернуть прежнюю сумму гонорара.

«Ты был моим другом последние семь лет, ты один из самых близких друзей, которые у меня когда-либо были. Я не хочу видеть, как ты делаешь это, хоть это и правильно с юридической и технической точки зрения, но, по-моему, довольно жестоко», – написал Том Максу. Вулф, однако, допускал мысль, что Макс не сам поменял цену на книгу и сумму гонорара. Но он добавлял: «Я знаю, как хотел бы, чтобы ты поступил, будь ты моим другом».

Вулф возмущался все сильнее, и наконец его тон стал безапелляционным.

«Если твой отказ по этому делу окончательный и ты настаиваешь на том, чтобы я придерживался обозначенных рамок контракта, который подписал на “Историю одного романа”, – говорил Вулф, – не думаешь ли ты, что я или кто-либо другой может быть доволен такой ситуацией, учитывая, что мои отношения с тобой и издательством Scribners носили в первую очередь деловой и коммерческий характер? И если ты собираешься извлечь из этого выгоду, не думаешь ли ты, что будет честно, если я попытаюсь сделать то же самое, если представится такая возможность? Или ты думаешь, что это возможно только с твоей стороны? Я так не думаю и уверен, со мной согласится каждый честный человек в этом мире… Ты не можешь одной рукой дарить лояльность и преданность человеку, а другой извлекать коммерческую выгоду из его дел».