Пекинский узел - Олег Геннадьевич Игнатьев

не возводил воздушных замков, так скажите же, ответьте: отчего? ну, почему? первые же порывы осеннего ветра разметали их, как палую листву?

— Одно дело спускаться с небес, другое — упасть и разбиться, — пожаловался барон.

— Я вижу, что пленение парламентёров вконец расстроило ваши нервы, — тоном глубочайшего сочувствия выразил свои соболезнования Николай, и француз посмотрел на него так, словно хотел предостеречь, погрозить пальцем: дескать, смотрите, взвешивайте, думайте; идите, да не оступитесь, карабкайтесь вверх, но помните, что падать всегда больно.

— Как говорят испанцы, — вяло ответил он на рукопожатие, — наше положение это "каллехон салида" — переулок без выхода.

— Тупик?

— Тупик, — чистосердечно признал барон Гро и тяжело вздохнул. — Не знаю, как мне быть? С кем из китайцев иметь дело, а с кем нет?

Игнатьев задумался.

— Надо сразу уточнить: кто нас интересует? Есть люди выгоды, есть люди пользы. Мне кажется, что принц И Цин, брат богдыхана — человек и умный и серьёзный.

Барон Гро недоверчиво посмотрел на Игнатьева и сокрушённо вздохнул. — Видимое далеко не истинное. В наше время, как это ни страшно, плохое делают со всей серьёзностью, с подъёмом, а вот хорошее — лениво, абы как, лишь бы отстали.

— У нас говорят: спрохвала.

— Это меня и пугает.

Помня том, что французский посланник относится к той категории людей, которые говорят, чтобы другие молчали, Николай всё же сказал, что "в каждой деревне свой дурак, но и свой философ".

— Случается, это один и тот же человек.

— Не думаю, что с ним можно найти общий язык, — задумчиво покрутил перстень на пальце барон Гро, размышляя о принце И Цине.

— И всё же, — посоветовал Игнатьев, — надо постараться это сделать. Как говорят китайцы: "Во время дождя и лист лопуха — зонтик". Надо убедить И Цина освободить парламентёров. Уверен: их пленение он не одобрил. Захват заложников осуществлён людьми Су Шуня.

— А он фаворит богдыхана, — угрюмо заметил барон.

— Ну и пусть, — Николай усмехнулся. — Добьётся тот, кто сможет убедить.

— О добре хорошо рассуждать, но творить его спешит не каждый.

— А вам каждый и не нужен. Вам нужен И Цин. Избыточные знания людей, а вы барон, я в этом убедился, знаете людей отлично, мешают жить и действовать вопреки страхам. В правоте того, что человек делает, заключаются и счастье и успех.

В глазах барона засветился огонёк надежды и тут же потух.

— Китайцы не понимают самого простого.

— Они так умны, что позволяют себе глупости.

— Не глупости, а мерзости! — Почти вскричал барон. — Захват заложников, парламентёров, это вопиющее беззаконие, попрание всяческих норм международного права, возмутительная выходка безумцев! А чтобы урезонить мерзавца, говорит мой коллега лорд Эльджин, достаточно порой одной затрещины, одной хорошей оплеухи.

— Я не стану полемизировать на этот счёт. Сила любого полемиста не столько в знании, сколько в претензии на это знание. Я лишь позволю себе процитировать старую русскую пословицу: «Где свара, там вода кипит без пара».

— Как это понять? Я плохо знаю русский.

— Ласка усмиряет даже бесноватых. Лучший способ отомстить — забыть о мести.

— Не знаю, не знаю, — озадаченным тоном произнёс барон Гро. — Лорд Эльджин имеет на этот счёт прямо противоположное мнение. Не ласка, а встряска! вот его метод внушения. Окрик и плётка. Окрик уже был, мы выдвигали ультиматум: требовали в двадцать четыре часа освободить парламентёров, теперь черёд за плёткой, за хорошей взбучкой.

— И что лорд Эльджин понимает под этим, под плёткой и взбучкой? Два сражения вы уже выиграли. Половина армии Сэн Вана разбежалась. Я полагаю этого достаточно, чтоб встретиться с И Цином.

— Как у вас всё просто, — покачал головой француз. По одному тому, как он посмотрел, как медленно и неохотно поднялся со своего места и протянул руку для пожатия, стало ясно, что он совершенно угнетён своим непониманием того, что происходит. Он всем своим видом показывал, что ни в чём до конца не уверен. Если он к чему и расположен, так это к продолжению их встреч, но это уже завтра, а сегодня... сегодня нет, сегодня он устал и не способен что-либо решить.

Когда Николай вышел на улицу, он невольно поёжился. Тучи облегли всё небо. Их плотная глухая чернота нагоняла жуть, неясную тревогу; раньше времени морозила и сиротила душу.

Ветер трепал листву, вздымал остывший пепел.

— Эва, — придерживая фуражку рукой, проворчал хорунжий. — Порохня какая... Дыхать темно.

— Над Хэсиву уже льёт, — так же, как и хорунжий, ложась грудью на ветер, отрывисто сказал Игнатьев. — Скоро до нас дойдёт.

— А то ж, — согласился Чурилин. — И шьёт, и порет.

Подходя к кумирне, Игнатьев услышал обрывок разговора караульных казаков.

— Не жалкуешь?

— Не-а… Сурьёзный у нас генерал.

Увидев Игнатьева в сопровождении хорунжего, Стрижеусов и Шарпанов вытянулись в струнку.

— Здравия желаем, ваше превосходительство.

Игнатьев козырнул.

— Скажите остальным, чтоб никуда не отлучались. Мы в районе боевых действий. На территории, захваченной союзниками.

— Индусы лютуют, — осуждающе оказал Шарпанов. — Зорят и грабют, почём зря.

— А вы на чужое не зарьтесь. Ваше от вас не уйдёт.

— Да мы ни-ни, — уверили его казаки, и сообщили, что нашли в сарае груду мёртвых тел. — Видать, иссильничали их, а после зарубали.

Игнатьев велел позвать Вульфа и приказал тому освидетельствовать зверства европейцев.

— Составьте протокол, да поподробней.

Вульф недовольно поморщился, угрюмо склонил голову и направился с казаками в сторону сарая.

— Ваше благородие, — посоветовал Шарпанов. — Вы бы нос платком зажали, дюже там паскудно.

— Ладно, открывай! — небрежно отмахнулся Вульф и, войдя в сарай, едва не задохнулся: мерзостная вонь капустной гнили, картофельной плесени и человеческих останков, густо замешанная на блевотине тех, кто впервые попадал сюда, сдавила ему грудь. Жуткая спазма тошноты вывернула наизнанку. Из глаз потекли слёзы, все внутри похолодело, словно он провалился под лёд — не вздохнуть, ни вынырнуть. Тёмные круги перед глазами — последнее, что он запомнил. Очнулся на земле, вернее, на кошме, разостланной под старым искривлённым дубом. Откуда-то издалека донёсся голос Шарпанова:

— Скопытился, мил-друг, такая ужасть!

Увидев перед своими глазами стоптанные сапоги и деревянные казачьи ножны, обтянутые пегой, словно изгрызенной мышами, кожей, Вульф почувствовал новый прилив тошноты и перевернулся на живот.