На солнце и в тени - Марк Хелприн

– Но разве так поступил бы он сам?

– Он поступил бы именно так, но завершить историю справедливо невозможно. Не в таких обстоятельствах.

Вандерлин соединил кончики пальцев и опустил лицо к почти молитвенно сложенным рукам, так что безымянные пальцы слегка касались кончика его носа. Сведя брови, сосредоточившись, слегка покачиваясь вперед и назад, он то поднимал глаза на город – теперь, в более глубоких красках послеполуденного солнца, бурливший коммерцией, которой и был прославлен, – то опускал. Он не просто слегка задумался – в нем разыгралась настоящая буря. Затем он положил руки на скамейку, выпрямился и, подняв голову и встретившись глазами со взглядом Гарри, сказал:

– Это можно сделать, но нельзя двигаться дальше, не сделав выбор. Вам надо или выйти из бизнеса и начать новый, что я рекомендовал бы…

– Этого я не сделаю.

– Или пойти до конца. Это опасно, но если вы не будете ни сдаваться, ни сопротивляться, они вас убьют, а мне не хотелось бы это увидеть.

– Вам не было бы все равно?

– Нет, не было бы. Иногда на войне, по необходимости или по недосмотру, в бой направляли недавно или ненадлежащим образом обученное подразделение. Все переживали за этих новичков, не только из-за их опасной неопытности, но и потому, что они не успели, как большинство солдат, должным образом акклиматизироваться, словно к высоте над уровнем моря, в несколько этапов. Пребывание в армии изменяет душу и тело постепенными наслоениями и снятиями слоев. В конечном счете битвы и трудности ожидаемы и нормальны, но для подготовки к этому требуется столько листьев и слоев, сколько их в артишоке или в луковице: повестка о призыве, поездка на автобусе, стрижка, ночные броски, стрельба, потеря веса, закалка, недосып. А потом второй этап: отъезд на фронт, вид уставших от боев солдат, движущихся в обратном направлении, звуки артиллерии, раненые, убитые, ведение огня и пребывание под огнем, потеря друзей, ранение, сон под холодным дождем, дизентерия, рвота, кровотечение и, возможно, смерть. Следование от семейного обеденного стола к неглубокой безымянной могиле в грязи переносимо только поэтапно.

Когда Вандерлин сказал «это можно сделать», Гарри испытал что-то вроде шока, который может чувствовать новобранец, отправленный прямо на фронт. Но разговор привел их именно к этому. Гарри задал очевидный вопрос:

– Кто вы такой?

– Если мы собираемся этим заняться, вам не следует этого знать.

– Почему?

– Чтобы иметь возможность все отрицать, используется дробление на ячейки. Привычка. Это процедура, необходимая для такого предприятия.

– Какого предприятия? Какая процедура? – спросил Гарри, думая, что все это слишком быстро, слишком поспешно и слишком неопределенно.

Вандерлин обозначил это просто.

– Избавление от ига мафии. – Увидев скептицизм Гарри и его готовность отказаться, он немного развил свою мысль: – На протяжении всей войны, – сказал он, – мы проводили операции, в которых Давид выставлялся против Голиафа. Несколько человек одолевали целые подразделения вермахта. Я сам занимался этим в Германии до высадки в Нормандии. Как и вам, нам приходилось десантироваться на парашютах, но за нами не следовали никакие части. Мы с большим трудом выдавали себя за местных жителей, никогда не могли полностью доверять своим сетям, и ни одна из наших баз не была по-настоящему бе-зопасна. Это учит разным способам возмещения. Они не всегда таковы, как можно было бы предположить, но могут быть очень действенны. Если вы действительно хотите это сделать, оцените свои преимущества. Вам придется уклоняться от закона, но не атаковать его, а он будет рад смотреть в другую сторону. Ваши базы безопасны, по крайней мере, пока вы не начнете драться. Вы уроженец этой страны и можете свободно по ней перемещаться. Можете пообедать в ресторане или пройтись по улице, вам об этом даже думать не надо. У вас много ресурсов, которых у нас во время войны не было, а у вашего врага много слабых мест, которыми вы можете воспользоваться.

– Может, это и так, но у меня нет лицензии.

– Так возьмите ее. Они же взяли.

– Если мне нельзя в точности узнать, кто вы такой, – сказал Гарри, – я хотел бы знать, с кем вы.

– Справедливо. Давайте скажем так. Америка действительно пострадала в войне, много народу погибло, потому что до войны у нас не были развиты спецслужбы. Решено, что снова нас врасплох не застанут, а поэтому люди вроде меня, у которых это уже в крови, могут продолжать свою деятельность. Учреждение, которое создается, может развиваться в разных направлениях, все зависит от финансирования, политической реакции и международного положения в ближайшие несколько лет. Мы начинаем прямо сейчас, наши принципы: неофициальный прием на службу, связи, импровизация. Это хорошо работало во время войны, и мы надеемся, что то, что у нас получится, не будет слишком забюрократизированным и закостеневшим.

– Вы нанимаете меня на службу?

– Нет.

– Тогда что?

– Исходя из того, что я о вас знаю, вы идеальны: разведчик с многолетним опытом боевых действий, с превосходным образованием. Другие языки, кроме французского, знаете?

– Несколько.

– Хорошо.

– Я не вполне понимаю.

– И бизнесмен. Именно это послужило нам основой. Жаль, что вы не были с нами раньше, но я вас не нанимаю. Это личное. Если в дальнейшем захотите к нам поступить, это другое дело. Пока же касательно этого дела я объяснил вам, почему я здесь.

– А как я могу вам доверять?

– Доверять – это и точно чувствовать, и рисковать, а вам, я считаю, ни то, ни другое не чуждо. Вы же не думаете, что я с ними?

Это было бы нелепо, и Гарри сказал:

– Среди них нет ни одного, кто мог бы сойти за Фреда Астера, и никогда не будет. Но вы не занимаетесь этим все время, не так ли? Что вы делаете?

– Сижу на Уолл-стрит, – сказал Вандерлин, – в точности как Хейлы.

– Так вы поняли?

– Утром, когда увидел дом. Я был там однажды на приеме. Помню дочь, ей тогда было около восьми. Она стала просто потрясающей, верно? Раньше она была миленькой девочкой в очках, очень волновалась, когда разносила закуски. Каждый раз, когда кто-нибудь что-то у нее брал, выглядела так, словно ей вручили Нобелевскую премию. Конечно, все это немного рискованно. Но подумайте. То, что надо сделать, кажется очевидным. Необходимо все тщательно подготовить. Мне потребуется кое-что большее, чтобы продолжать, но в целом я эти вещи знаю, знаю, как они работают. Что касается методов и средств, то здесь я вряд ли гений, но уже занимался подобным. Думаю, это можно сделать, думаю, и вы так считаете. Это было бы интересно.

– Да, – сказал Гарри, – это было бы очень интересно. Вы говорите о…

– О ликвидации. – Вандерлин сделал пару шагов, потом повернулся. – Им никогда в голову не придет, что вы способны к ним наведаться. Они, как и все, рабы привычек. У них свои ходы и правила. Они разбираются в преступлениях и ничего не знают о войне, в которой разбираетесь вы. Лучше было бы отступить – пусть себе идут своей дорогой. Вам так не кажется? Просто начать новую жизнь. Но, если вам нужно именно это, я помогу.

Вандерлин спокойно повернулся в сторону города. Не оглядываясь на Гарри, он сказал:

– Уезжайте первым. Я подожду следующего парома.

Премьера спектакля состоялась в разгар трехдневного бабьего лета, распахнувшего кафе под открытым небом и побудившего немалое число парней прыгать в начале октября со скал в Бикман-плейс в воды Ист-Ривер. Зрители жестоки, но полны понимания, ведь напряжение и волнение, охватывающее их при поднятии занавеса, отчасти вызываются тем, что они воображают на сцене самих себя исполняющими нечто трудное и замечательное, с чем, они знают, им никогда не справиться. Глядя на исполнителей, они боятся всевозможных оговорок, промахов или ошибок, поэтому когда актеры или актрисы воспаряют над самими собой, то зрители, чуткие до уровня физической боли, поднимаются вместе с ними на тех же крыльях.

Поскольку театр наполняли люди, прибывшие из-под солнца, без меховых накидок и пальто, обычных для премьер, гардеробщицы пребывали в унынии. Вентиляторы с пяти вечера работали на полную мощность, чтобы втянуть прохладный вечерний воздух, и будут выключены только под самый занавес, – в надежде, что конвекция потянет через вестибюль ветерок, который остудит горячие лампы и выйдет в вентиляционные отверстия на крыше, поднимаясь, как морское течение, в розовое небо над Таймс-сквер.

У Кэтрин теперь не было выбора, кроме как петь ради самого пения. От критиков она не ждала ничего, кроме еще худшего, и, что бы ни говорил Сидни, предвкушала, как ее выпрут со сцены. Это придавало ее песням непокорность, эмоциональность и правдивость, из-за которых слушателей парализовывало от восхищения – не ею самой, но достигнутым ею состоянием. Она уносила их на волне, заставившей многих из них влюбиться в нее благодаря тайне голоса, навевавшего беспричинные воспоминания. Одно простое слово, пропетое Кэтрин, могло пробудить у ее слушателей память, любовь и самые лучшие чувства. Даже ее поза и манера держать руки, выражение лица (напудренного и все же пылавшего) и блеск глаз – все превосходил ее в высшей степени женственный голос, которым она покоряла и пленяла сердца.