Сибирский ковчег Менделеевых - Вячеслав Юрьевич Софронов

и Лиза часто отправлялись в нагорную церковь, к своему духовному наставнику и там же исповедовались. А вот Павлик с Димой относились к исповеди, словно к трудным экзаменам и всячески старались увильнуть от нее, то сказавшись больными, а если уж Мария Дмитриевна строго требовала обязательного посещения службы и, соответственно исповеди, то заученно перечисляли опять же как на экзамене, свои детские прегрешения: непослушание, невыученный урок, скоромная пища в пост, леность и не более того. Зато Дима хорошо помнил свою первую исповедь и причастие, когда еще не посещал гимназию. То было ранней весной, и когда он вышел из храма, то было такое радостное ощущение всего, что происходило кругом, словно он заново родился. А потом это чувство как-то незаметно исчезло и наступили серые сумерки. Все сделалось каким-то однообразным, не стало былой радости и очарования. Настали скучные будни, когда все происходит помимо твоей воли, а ты лишь безликий участник всем известного спектакля. Постепенно Дима научился говорить те слова, которые от него ждали, торопливо читал молитву, крестился в нужных местах во время службы и ничуть от того не страдал. У него создалось впечатление, что и батюшка, выслушивающий его во время исповеди, как бы по обязанности журил и назидал его, а потом покрывал епитрахилью и разрешал идти к причастию. Мария Дмитриевна чуткой материнской душой вскоре уловила, а потом убедилась окончательно, что ее младший сын относится к церковным обрядам без прежнего откровения, словно выполняет какую-то обязанность, а то и вовсе провинность. Она пыталась поговорить с ним, образумить, призывала открыть душу богу, но вскоре убедилась, слова ее не находят отклика.

Дима же терпеливо выслушивал ее, нехотя соглашался, но это ничего не меняло. Он, наряду со многими своими сверстниками, жил совсем иной жизнью, где божественное начало отсутствовало, и вряд ли кто-то мог изменить эти его убеждения, поскольку не только среди гимназистов и их учителей, но и среди многих просвещенных людей назревало неприятие церковных устоев и они, пока еще скрытно, исподволь, не принимали ее учение и искали свою веру совершенно в ином, пока еще неясном и непонятном для них самих, но неотвратимо грядущем новом учении, где для веры просто не нашлось места в их душах.

Глава двадцатая

Братья втайне подсмеивались над старшими сестрами, которые проводили долгие часы у себя в верхней комнате в молитвах, изнуряли себя длительными постами и бдениями. Тут они были вполне солидарны с Марией Дмитриевной и согласны с тем, что та не отпустила Полину в монастырь. А Поля за последнее время совсем исхудала, осунулась, в любую погоду шла в приют для нищих и бездомных, участвовала во всех крестных ходах, несколько раз ходила пешком в лютый мороз на покаяние к иконе Абалакской Божьей Матери, в монастырь, находящийся в двадцати верстах от города. Мария Дмитриевна тайно проливала слезы, видя, как она истязает себя и неоднократно предлагала ей перебраться в Омск к Капустиным или к старшей ее сестре в Ялуторовск. Но Полина, сдружившись со своей духовной наставницей Екатериной Непряхиной, не желала уезжать из Тобольска.

А вот младшая из дочерей, Мария, была полной противоположностью своим старшим сестрам. Она росла девочкой открытой, улыбчивой и где-то даже не в меру веселой и азартной. Она редко с кем вступала в конфликт, легко соглашалась с тем, что советовали ей родители, но при этом на все имела собственное мнение, хотя и не всегда высказывалась на этот счет. Мария Дмитриевна частенько подшучивала над ней, называя ее дипломатом, а то и русским Талейраном. И та нисколечко не обижалась на ее слова, а скорее наоборот, считала их некой похвалой.

В гости к Ивану Павловичу время от времени заглядывали учителя гимназии Волков и Доброхотов, и они подолгу засиживались за обеденным столом, пили чай, рассуждали о политике и, конечно, о гимназических делах. Как-то вместе с ними пришел недавний выпускник столичного учительского института Михаил Лонгинович Попов, закончивший еще в бытность директорства Менделеева местную гимназию. Естественно, у них зашла речь об общей альма-матер, о том, кто вел занятия, были ли среди них учителя, служившие еще при Иване Павловиче.

– Да, ничего, как гляжу, не меняется, – заметил в конце разговора хозяин дома. – Дворянские сынки идут на военную службу, а такие как мы, из поповичей, на учительскую.

– Ничего предосудительного в том не вижу, – рассудительно отвечал Попов, – мой батюшка учил деток в приходской школе. А мне выпала честь в гимназии служить.

– Так ведь и мой батюшка в своем приходе тем же делом занимался. Причем были среди них и весьма знатные люди, – поднял указательный палец вверх Менделеев. – Выходит, мы с тобой, как бы это сказать, на одной грядке выросли.

Сидевшие с ними учителя, переглянулись меж собой и один из них обронил:

– Вот ведь как дело обернулось, будто мы чужие среди вас. Самое время обидеться…

Иван Павлович лишь хохотнул в ответ:

– Чего ж вы такое говорите, все вы для меня родные, просто с Михаилом Лонгиновичем у нас много схожего. Тем более учил его когда-то. Как же мне тем не гордиться?

В это время Маша Менделеева внесла и поставила на стол блюдо с домашним печеньем, и он постарался переключить разговор:

– А вот и младшенькая моя доченька, первая помощница по хозяйству. Да вы, впрочем, знакомы с ней, – он глянул на Волкова и Доброхотова, что раньше бывали у них в гостях, – а Михаил Лонгинович первый раз ко мне заглянул. Потому прошу дочь мою любить и жаловать.

Попов привстал и поклонился девушке. Та тоже кивнула ему в ответ. Может Ивану Павловичу из-за слабого зрения и показалось, а может, так оно и было, но когда гости ушли, он подозвал к себе жену и тихонько поделился с ней своим наблюдением:

– Не знаю, верно ли, нет ли, только похоже, Машуня с учителем нашим новым давненько знакомы…

– Как это ты решил? Видел где вместе, что ли? – удивилась она. – Может, ошибся?

– Мог и ошибиться, но вот сердце мне подсказывает, поглянулись они друг дружке. А там поглядим…

– Дай-то бог, – перекрестилась Мария Дмитриевна, – еще бы этих двоих, – она кивнула в сторону комнаты Полины и Лизы, – с кем свести. А то ведь ни на кого не взглянут. Не силком же их знакомить с молодыми людьми.

– Да хоть со старыми, – вновь хохотнул Иван Павлович, показывая тем самым свое хорошее настроение, что в последнее время случалось с ним все реже и реже.

И действительно, вскоре Попов уже сам