Небо остается чистым. Записки военного летчика. - Сергей Луганский

На втором этаже отыскал приемную начальника академии, сообразив, что заместитель по политчасти должен находиться где-то рядом. И не ошибся. Меня встретил адъютант генерала Алексеева и собрался было пойти доложить, но я попросил его не делать этого. Мне хотелось встретиться с Батей запросто, без служебных формальностей.

Вместе с адъютантом мы вошли в просторный кабинет. Батя поднял голову и удовлетворенно улыбнулся: – Приехал? Ну вот и хорошо. Как раз вовремя.

Мы обнялись, поцеловались, и генерал сразу же перешел к делу.

Мне предстояло поступать в Военно-Воздушную академию, которая теперь носит имя космонавта Ю. А. Гагарина. Экзамены должны начаться буквально через несколько дней.

– Поживешь пока у меня,- говорил Батя.- Тебя как – отпустили сразу?

Когда я рассказал, что просил командующего фронтом оставить меня до окончания решающих боев за Берлин, генерал Алексеев сказал:

– Ничего, возьмут без тебя.

День-два Батя дал мне отдохнуть и осмотреться. С утра он уезжал на службу, а я отправлялся бродить по Москве. Прекрасной, невыразимо помолодевшей показалась мне в те дни Москва. Стояли ясные весенние дни, и, казалось, в самом воздухе чувствовалось ощущение близкого конца войны. Я подходил к газетным витринам и подолгу читал сообщения с фронтов. Ведь я сам еще несколько дней назад был там, с войсками, видел пригороды Берлина, и вот уже в Москве, в сквере, читаю скупые газетные строки, чтобы понять и представить себе, как там дела у наших. Как и следовало ожидать, враг защищал свою столицу с ожесточением. Гитлер собрал сюда все силы, которые у него еще оставались. Он не переставал надеяться, что удастся избежать безоговорочной капитуляции. Он все еще верил, что с помощью закулисных дипломатических махинаций ему удастся поссорить западные державы с Советским Союзом, столкнуть союзников лбами и таким образом уцелеть, выторговать себе жизнь.

Кто-то из уцелевших приближенных Гитлера писал после войны о том, какой приступ радости охватил бесноватого ефрейтора, когда в осажденный пылающий Берлин поступило сообщение о внезапной смерти американского президента Ф. Рузвельта. Вся камарилья, управлявшая некогда пресловутым «третьим рейхом», а теперь запертая в подземном бункере имперской канцелярии, воспрянула духом. Перед ними забрезжила возможность избежать суда и веревки. Вспомнилась историческая параллель, когда вот так же, в критический для Германии час, внезапная смена властителя на русском троне помогла агрессору избежать заслуженного наказания. Воистину утопающий хватается за соломинку.

Однако все было напрасно. Верные принятым обязательствам войска союзников и в первую очередь Советская Армия добивали издыхающую фашистскую гадину. Огненный вал быстро приближался к последнему убежищу гитлеровских главарей. Берлин был обречен. Скоро наши доблестные танкисты вышли к каналу Тельтов, охватили южную окраину гитлеровской столицы.

И все-таки Гитлер еще на что-то надеялся. На что? Его многолетний подручный Геббельс кричал по радио, что в руках фюрера скоро окажется грозное, невиданной силы оружие, которое изменит исход войны. Фашистская пропаганда утешала берлинцев тем, что осажденная столица будет деблокирована, что с запада к городу подходят боеспособные части армии генерала Венка, а на соединение с ними пробиваются войска генерала Буссе… Жалкие потуги обреченных, потерявших рассудок людей, которые боялись заслуженного возмездия. Эти люди обрекали на бессмысленную гибель тысячи и тысячи солдат.

– Завтра едем,- наконец сказал мне генерал Алексеев.- На утро я вызвал машину.

Назавтра мы поехали в Монино. По дороге Батя рассказывал последние военные новости: до падения Берлина остаются считанные дни. Касаясь моих дел, он говорил, что сейчас военным нужно смотреть дальше и в качестве первоочередной задачи стоит вопрос учебы. За время войны в нашей армии выросли сотни, тысячи молодых командиров, имеющих богатейший боевой опыт. Им еще нет и тридцати лет – самая пора учиться. И если к военному опыту добавить солидную теоретическую базу, тогда наша армия получит великолепных специалистов.

Да, Батя был прав, пришла пора садиться нашему брату за парту. Вот меня взять: какое у меня образование? Восемь классов школы и военное училище. Прямо скажем, небогато для командира полка. А ведь время не стоит на месте, совершенствуется техника, особенно в авиации, и нынешнему командиру просто не обойтись без глубоких знаний.

Советское командование смотрело далеко вперед, если в разгар боевых действий отдало распоряжение отзывать с фронта офицеров для прохождения академического курса.

Предстояли трудные годы. Многое было непривычно, от многого мы отвыкли за годы войны.

В академии я встретил нескольких своих боевых товарищей. Всех их отозвали с фронта на учебу. То и дело раздавалось удивленное и радостное: «Ты смотри, кого я вижу!…» и - объятия, поцелуи. Здесь были дважды Герои Советского Союза Дмитрий Глинка, Василий Ефремов, Николай Гуляев. Здесь встретился я с трижды Героем Советского Союза Иваном Кожедубом, а на следующий год и с земляком Талгатом Бегельдиновым. В тот памятный 1945 год академия производила свой двадцать первый прием слушателей.

Скоро, в двадцатых числах апреля, начались приемные экзамены, и вот тут-то мы поняли, что к ним мы оказались не подготовленными.

Удивительно состояние тех дней. Фронтовая жизнь быстро сделала нас взрослыми. Попав на войну совсем почти мальчишками, мы вынуждены были заниматься далеко не мальчишеским делом: искать врага, находить и уничтожать. Ежедневная опасность, нечеловеческое напряжение, бои, ранения, гибель товарищей – все это, безусловно, наложило свой суровый отпечаток и раньше времени сделало нас взрослыми людьми. И вдруг словно теплый ветер воспоминаний – ученический звонок, громко прозвучавший в длинных коридорах, и мы, летчики, привыкшие к сигналам тревоги, по этому звонку бросаемся не к своим боевым машинам, а к партам, в аудитории за столы. И опасения за исход экзаменов, робость перед преподавателями пересиливает сейчас все.

Первым экзаменом был диктант по русскому языку. Преподаватель, высокий, худой, с усами, очень похожий на Горького, ходил между столами и громко, отчетливо диктовал отрывок из «Войны и мира» Л. Толстого. Летчики, склонившись над столами, старательно скрипели перьями. Нужно сказать, что руки, привыкшие к штурвалу самолета, плохо управлялись с таким деликатным предметом, как тоненькая ученическая ручка. Ребята сопели от напряжения, то и дело раздавался тонкий звон орденов и медалей,- ведь у каждого из кандидатов в слушатели чуть ли не полностью завешена грудь. Но ордена орденами, а знаниями мы похвалиться не могли. Смешно сейчас вспоминать все подробности того диктанта, но так было, и из песни слов не выкинешь.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});