Венчание со страхом - Татьяна Степанова

Глава 42

ВОПРОСЫ БЕЗ ОТВЕТОВ

Прошло две недели. Наступил август, пасмурный и ненастный. Зной сменился дождем, утренними туманами и промозглой сыростью. Было неуютно и грустно.

Один из таких унылых предосенних вечеров Катя и Мещерский коротали в квартире на Фрунзенской набережной. Ждали Кравченко — тот целыми днями пропадал теперь в офисе. Его работодатель вернулся с курорта и требовал верной службы от подчиненных: ох, рано встает охрана.

Катя от скуки затеяла вишневый пирог. Мещерский под ее руководством безропотно месил и раскатывал тесто, а она рылась в холодильнике в поисках заветной банки варенья.

Известие об аресте Ольгина, некогда разорвавшееся; точно бомба, по-прежнему оставалось главной темой их беседы. Катя одновременно и ужасалась ходом событий и восхищалась проницательностью приятеля, постоянно повторяя: «Сереж, но ты же сразу обратил внимание на его жуткий взгляд, на эти расширенные зрачки. Ты же единственный, кто это заметил! Вот и оказалось по-твоему: что Ольгин — наркоман и убийца».

Повторила она это и сейчас. Мещерский попробовал тесто, поморщился.

— М-д-а, странная история, — сказал он. — Никогда не думал, что нам придется участвовать в чем-то подобном. — Он помолчал. — Я сегодня Витьке звонил. Он оттаял немножко вроде. Теперь с ним легче стало.

Катя знала — Павлов воспринял все происшедшее очень тяжело. Она вспомнила, как на следующий день после того, как в управлении стали известны подробности задержания антрополога, они вечером собрались у Мещерского на совет и Павлов там просто не находил себе места.

— Ребята, мне все кажется, что это сумасшедший бардак, — твердил он сбивчиво. — Бардак, понимаете? И я внутри него точно в аквариуме, наглухо закрытом, в колбе. Это не он, это мы все ненормальные. Мы не знаем, что с нами творится. Если уж такие люди, как, он… как Шурка, могут вот так ломаться как спички и превращаться в таких вот… таких… то что же остается нам, а? Что нам-то делать? Как воспринимать все ЭТО? Что думать о самих себе?!

— Только безумцы воспринимают себя всерьез, Витенька, — отвечал ему тогда Мещерский и вздыхал скорбно. — Я все больше проникаюсь мудростью этих слов.

Сейчас, однако, занятый приготовлением теста, Мещерский больше ничего не добавил. Катя первой нарушила затянувшееся молчание:

— Теперь у Колосова есть объяснение всему непонятному в этом деле: тому следу босой ступни и тому, что он смазан был в двух случаях, — действительно, какая у наколовшегося наркомана координация движений? — и той первобытной дикости, с которой совершались нападения. Ольгина, между прочим, на днях кладут в Институт им. Сербского на психиатрическую экспертизу. А еще одного подозреваемого — я его не знаю, говорят, какой-то там Юзбашев, — уже выпустили. Только все это Никиту отчего-то не радует. Он сам странный стал. Все время молчит. Спросишь его, а он и не слышит как будто. Потом очнется, губы скривит — вроде улыбается, а глаза… Я ему вчера сказала, чтобы он следователя предупредил: мол, не вздумай устраивать очной между Ольгиным и другими свидетелями, особенно Витькой.

— И как же понимать твое предупреждение?

— А так, что ты сам твердил: отвага не держит слова, а гнев тем более. Павлов Крюгера-психа искалечил за совершенно чужого ему ребенка, а уж за тетку свою он Ольгина прикончит прямо в кабинете на глазах у следователя. Я, знаешь ли, начала верить в этот афганский синдром.

— Ты плохо знаешь Витьку, Катюша.

И снова они замолчали. Мещерский взглянул на часы, раскатал тесто на доске. Катя смазала форму маслом. Потом они все так же молча намазывали на коржи варенье, делали «решеточку». И снова Катя не выдержала первой: швырнула липкую ложку в мойку.

— Сереж, ну почему это с ним произошло? Ответь мне, не отворачивайся. Почему?

Он опустился на табурет.

— Что я могу ответить тебе, Катюша? Что мне сказать о собачьих монастырях, котах-отшельниках, тиграх-вегетарианцах? О птицах, которые, раскаявшись в содеянном, оторвали себе крылья? Или о быках, что рыдают от угрызений совести?

— Это очень красивая аллегория глупости и тщетности моего вопроса. Я оценила. И все же я повторяю: почему?

Он пожал плечами.

— Можешь считать, что Ольгину этого хотелось. Именно этого. Устраивает?

— Нет.

— Ну тогда потому, что он мог и делал. Делал и желал. Желал и позволял себе подобное.

— Но он же интеллигентный человек! Ученый! Теперь вон все ужасаются: как мог такой умница, такой талантливый и перспективный превратиться в подобное чудовище?

— Превратился… как видишь.

— Но почему?

— Катя, нам же объясняют с тобой: он был невменяем. Он законченный наркоман. Это факт. Колосов его, что называется, за руку поймал. И это не он был там в лесу, в институте, это только тень его. Темный силуэт.

— Но он же должен был предвидеть, к чему могут привести подобные опыты!

— Предвидеть? — Мещерский криво усмехнулся. Потом спросил: — А Колосов не сказал тебе, что все-таки это за препарат такой?

— По-моему, он и сам толком не знает. Они все сейчас надеются на судебно-психиатрическую экспертизу и химические исследования. А потом, я же говорю: с Никитой вообще стало очень трудно разговаривать. Он и прежде был не подарок, а сейчас скованный какой-то, ну настоящий комок нервов. Вроде все закончилось, дело уже раскрыто, приказ вон по управлению пишут о поощрении, а он все никак не сбросит это с себя. И я не понимаю почему.

— Значит, есть что-то, чего нельзя сбросить, Катюша.

Она посмотрела ему в глаза.

— А знаешь что, Сереженька… с тобой теперь тоже трудно разговаривать стало.

— А знаешь, я и сам заметил, — он нагнулся и поставил пирог в пышущую жаром духовку. — Ты только не сердись на меня за это, хорошо?

— Я не сержусь. Я просто привыкла, что ты все на свете можешь объяснить — верно, неверно — не суть важно. Но когда ты пытаешься это делать, я чувствую реальную почву под ногами и у меня становится спокойно на душе. А когда ты не хочешь или не пытаешься — я теряюсь.

— Я пытаюсь, Катюша. Пытаюсь объяснить и это… Только молча. Разве по мне не видно?

Она покачала головой. В глазах Мещерского ясно читались только тревога и полное непонимание какой-то важной и существенной детали, которая лишала его покоя и светлой уверенности в том, что вся эта странная история действительно окончилась.

Глава 43

ПРЕПАРАТ

А в то же самое время в одном из кабинетов Управления областного уголовного розыска плавали клубы сизого сигаретного дыма. Коваленко не выдержал первым — отдернул штору, дотянулся до форточки и вытряхнул в дождь за окном гору окурков из закопченной пепельницы.

— Зря ты переживаешь, Никита, — обратился он к Колосову, с которым они вот уже два часа обсуждали ситуацию, складывающуюся по делу Ольгина. — Вопрос о вменяемости или невменяемости все равно решат без нас с тобой. И насчет наказания за содеянное посоветоваться позабудут, — в голосе его послышались скорбно-ядовитые нотки. — А мы… Эх, мавр сделал свое дело, и никто теперь мнения мавра не спросит. Так что напрасно только себя изводишь.

Колосов, усталый и простуженный, опустил голову на скрещенные руки.

— То, что Ольгин не собирается идти на признанку, — назидательно продолжал Коваленко, — оно и понятно. Этого и следовало ожидать. А кто на его месте по-другому-то поступит? Рассказывать, признавать что-либо — только сильней петлю на горле стягивать. А так — неси свою чересполосицу бредовую: помню — не помню, принял дозу — отключился, прошло — снова вроде сам самим собой стал. Самая выгодная позиция это для него, сейчас. Он с памятью в прятки играет, а заодно и с нами, и с прокуратурой — авось дурачки поверят. Думаю, и с экспертами из Сербского та же тактика у него будет. Вопрос о его голове ведь идет! А вменяемость…

Ну ладно, я допускаю, когда это его снадобье начинало действовать, он действительно, как и говорит, вполне мог отключаться подчистую. Но перед уколом-то он отдавал отчет в своих действиях и распрекрасно ими руководил! И после, самое главное — после тоже весьма шустро оборачивался: следы преступления пытался скрыть, прятался, наконец, от крови отмывался!

— Не всегда, — слова, произнесенные Никитой словно через силу, ознаменовали неловкую паузу в разговоре.

— Ну да. — Коваленко старательно пригладил волосы, стоявшие на затылке торчком. — Ну да, конечно. В институте нам ведь раздеть его было достаточно и осмотреть голенького — и пиши протокол, загребай наградные. Вот ведь прокололись, как бобики, а? Москвичи тоже заладили — мы проверили, крови нет, реакция ничего не показала. А мы ушами и зааплодировали, на Юзбашева переключились. А кровь-то на нем, на голубчике Ольгине, нашем наркомане с ученой степенью имелась. Только на коже, под одеждой, под брюками. Ноги небось все красные были. Когда он Балашову уже на полу долбал по лицу камнем, брызги ему на ноги летели. Эх, знать бы заранее, как оно все обернется… Потому-то он и бежал тогда по коридору. Этот твой Мещерский, говорил же нам — мол, слышал, как кто-то несется во весь опор.