Гоголь - Игорь Золотусский

Прощание с Россией произошло на вечере в саду у Погодина 9 мая 1840 года. Это был день Николы вешнего, день ангела Гоголя. То был и обед и прием, потому что в сад Погодина собралась вся интеллигентная Москва, хоть и избранная, но в своей избранности вся: тут были и К. С. Аксаков, и А. И. Тургенев, и князь Вяземский, и профессора Редкий и Армфельд, M. H. Загоскин, М. Ф. Орлов, Ю. Ф. Самарин, М. А. Дмитриев, Хомяковы, Чертковы, Свербеевы, Чаадаев, Глинки.

А. И. Тургенев записал в своем дневнике: «9 мая... к Гоголю на Девичьем поле у Погодина, там уже молодая Россия съехалась... Стол накрыт в саду: Лермонтов...»

О Лермонтове Гоголю прожужжал уши Белинский, только что вышел «Герой нашего времени», все журналы были полны стихами Лермонтова. О его светских похождениях шептались в гостиных.

Гоголь приглядывался к этому невысокому черноглазому поручику в пехотной форме (его ссылали за дуэль на Кавказ), всматривался в его глубокие темные глаза, посверкивавшие весело, и думал: кто ты? Метеор, которому суждено, прочертив небо литературы, сгореть? Или капитальное явление — новый Пушкин? Позже он напишет о Лермонтове: «он уже с ранних пор стал выражать то раздирающее сердце равнодушие ко всему, которое не слышалось еще ни у одного из наших поэтов. Безрадостные встречи, беспечальные расставания, странные, бессмысленные любовные узы, неизвестно зачем заключаемые и неизвестно зачем разрываемые». Он напишет о безочаровании, которое внес Лермонтов в русскую поэзию, противопоставив его очарованью Шиллера и разочарованью Байрона. «Признавши над собою власть какого-то обольстительного демона, поэт покушался не раз изобразить его образ, как бы желая стихами от него отделаться. Образ этот не вызначен определительно, даже не получил того обольстительного могущества над человеком, которое он хотел ему придать».

В то время когда Гоголь и Лермонтов встретились, «Демон» уже был напечатан. По существу, уже все было напечатано Лермонтовым из того, что он написал. Ему оставалось жить всего год.

Сад Погодина почтительно шумел. Рассаженные в клетках соловьи, искусно прикрытые ветвями огромных лип, пели как вольные, варились кушанья, шел нар от супов и котлет, сам Гоголь приготовлял в большом тазу жженку, в шутку именуя ее Бенкендорфом. Лермонтов улыбался. Он вообще был весел в тот вечер — весел и самоуверен, он не стеснялся Гоголя, как молодые москвичи, и проглядывал его — будто бы невзначай, будто бы мимолетом, «...может быть, — напишет Гоголь несколько лет спустя о Лермонтове, — ...отделался бы он... от безотрадного своего состояния (приметы тому уже сияют в стихотвореньях Ангел, Молитва и некоторых других), если бы только сохранилось в нем самом побольше уваженья и любви к своему таланту. Но никто еще не играл так легкомысленно с своим талантом и так не старался показать к нему какое-то даже хвастливое презренье, как Лермонтов. Незаметно в нем никакой любви к детям своего же воображенья».

Две линии разделяли их: «круг», о котором пишет в том же отзыве Гоголь (имея в виду светский круг, который ненавидел, как и Пушкин, и в который стремился — по своему рождению, по привычкам — Лермонтов), и это «безочарование». Лермонтовский Демон показался Гоголю демоном головы, а не сердца, это был демон самолюбия, а не страдания — он взывал к состраданию, но сам не страдал. Но что он мог знать о душе, скрывавшейся под пехотным мундиром и как бы отделившейся от этого взгляда темных глаз — смеющихся и наблюдающих, пытающихся постичь и его, Гоголя, который сам привык всех постигать?

Они ходили по аллеям, прислушивались к голосам в саду, и говорили что-то друг другу, стояли возле пруда. Гоголь попросил Лермонтова почитать стихи, тот согласился. Читал он отрывок из «Мцыри» — сцену поединка молодого монаха с барсом, — страсти в ней было много, но страсти, как показалось Гоголю, опять-таки холодной. Да и день выдался нетеплым: тучи набегали на Москву, дул ветер, весна в тот год задержалась. Прошел дождь, загнавший всех под крышу, потом выглянуло солнышко, подсушило землю под деревьями, песок, все снова вышли в сад, и тут-то запели соловьи, в сумерках вспыхнуло голубое пламя жженки, и завязался общий шум.

На следующий день Гоголь и Лермонтов встретились у Е. А. Свербеевой. А. И. Тургенев оставил об этой встрече запись. «Лермонтов и Гоголь. До 2 часов». Почему засиделись поздно? Ни Гоголь, ни Лермонтов ни словом не поминают о той ночи. Встретились — и разошлись. Оба уезжали: один в дальние края, другой тоже в дальние, но не столь. Уже появился отдельно изданный «Герой нашего времени».

«Никто еще не писал у нас такой правильной, прекрасной и благоуханной прозой, — писал Гоголь об этом романе. — Тут видно больше углубленья в действительность жизни; готовился будущий великий живописец русского быта...» Живописец в устах Гоголя высшая похвала, благоуханная проза — его собственный идеал. Это Пушкин, переведенный в прозу, и эта запоздалая оценка Лермонтова (статья появилась в 1847 году) есть дань таланта таланту, который в ту майскую ночь прочеркнул небо Москвы, оставив впечатление тоскливое, смутное.

Новое направление «Ангела» и «Молитвы», которое Гоголь отметил в Лермонтове, может быть, искало своего продолжения, и на этом пути могли сойтись Гоголь и Лермонтов. Но... «В нашу поэзию стреляют удачней, чем в Луи-Филиппа», — скажет, узнав о дуэли в Пятигорске, Вяземский. Он был «похищен насильственною смертию... в поре самого цветущего мужества», — напишет Гоголь. И добавит: «и никого это не поразило».

В ту ночь тень конца, может быть, была уловлена Гоголем в лице Лермонтова. Презренье к своему таланту — это он почувствовал в Лермонтове тогда. Одни стихи не могли дать этого впечатления. Это надо было видеть. Ценя божий дар, как жизнь, Гоголь не мог не ужаснуться этому состоянию человека, который моложе его на пять лет. Почти юноша... «Монах» Гоголь, нашедший себе убежище за Апеннинами, и гусар Лермонтов, ищущий за горами Кавказа пули, которая могла бы усмирить его ненасытную гордость, — что могло быть между ними общего? Гоголь оставался, а Лермонтов уходил. Никто, кажется, не хотел разделить с ним его ношу — ношу ответственности за русскую поэзию, за саму Россию.

«Русь! чего же ты хочешь от меня?.. Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?» — эти строки могли родиться только после поездки в Россию. Может, родились они в дороге, когда дилижанс, увозящий Гоголя снова в Рим, скрылся за горой Перхушкова, куда приехали проводить его Аксаковы, Щепкин и Погодин.

Гоголь отбыл в Европу, увозя с собой не только боли и обиды, нанесенные ему на родине (долги, невозможность устроить сестер, попрошайничество за них и за себя), но и тоску ожидания новой встречи с нею, тоску отрадную и печально-щемящую, ибо он понимал: придется возвращаться.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});