Гоголь - Игорь Золотусский

22 ноября Жуковский записал в дневнике «О Гоголе с императрицею».

И вот радостная для Гоголя весть: «Жуковский достал для меня деньги 4000...» «Если бы вы знали, — пишет он Жуковскому уже из Москвы, — как мучится моя бедная совесть, что существование мое повиснуло на плечи великодушных друзей моих». И это правда.

Маменька с младшей сестрой Ольгой приезжает в Москву на деньги Данилевского. Нужно устраивать и маменьку. Нужны лишние комнаты для нее и для сестры, приходится опять одолжаться у Погодина.

«Погодина мы боялись», — пишет в своих воспоминаниях Елизавета Васильевна Гоголь (Анет и Лизу он привез с собою в Москву и тоже поместил в доме на Девичьем поле), он заставлял рано вставать. Его мать-старушка, добрейшее существо, любила играть в карты, сестры Гоголя участвовали в этой ее забаве. Погодин ловил их и кричал на мать. В своем бельведере — они жили в комнатах под самой крышей, — за столом, в кабинете Погодина, куда им удавалось иногда заглянуть вместе с его детьми, они чувствовали себя чужими, приживалками, нахлебницами, и нервное состояние брата, страдавшего еще больше, отражалось и на их состоянии.

«Редкий был у нас брат, — пишет Елизавета Васильевна, — несмотря на всю свою молодость в то время, он заботился и пекся о нас, как мать». Я подчеркиваю эти слова, потому что в тех же воспоминаниях Елизавета Васильевна не очень тепло пишет о матери, которая, хоть и была добра к ним, никогда не была так внимательна, так любовно заботлива (даже в мелочах), как брат. Это чувствуется и по письмам Гоголя из-за границы, где он нежно пишет сестрам «мои голубушки», «мои миленькие» и вспоминает эпизоды их жизни в Петербурге, в Патриотическом институте, вспоминает с такой пронзительной нежностью, какой трудно не покориться. «Душеньки мои, я о вас очень часто вспоминаю и хотел бы вас перецеловать много раз. Помните ли, как мы виделись с вами в этой узенькой маленькой комнате в институте, где стоит обыкновенно фортепиано... Я помню как теперь, как Лиза просит меня не позабыть о том, что скоро ее именины и что нужно купить орехов 4 фунта, конфектов два фунта, варенья две банки, желе банку, пряников, яблок, изюму и проч. и проч... И при этом у тебя, Лиза, пальцы были в черниле, и на переднике было чернильное пятно, величиною в месяц.

Все это я помню и помню даже, как Анет была больна и лежала в лазарете, и я у вас был; и потом помню, помню еще об одном, но не хочу говорить... о, я все помню!» «Посылаю вам безделушки: по кольцу и по булавке. Глядите на них больше, чем просто на кольца и булавки. К ним прижалась, прицепилась и прилетела вместе с ними часть моих чувств и любви моей к вам. Как эти кольца сожмут и обхватят пальцы ваши, так сжимает и обхватывает вас любовь моя. Как эта булавка застегивает на груди вашей косынку, так хотел бы я вас хранительно застегнуть и оградить, и укрыть от всего, что только есть горького и неприятного на свете, молодые цветки мои! отрада мыслей моих!»

Нежность Гоголя мешается с каким-то странным чувством стеснительности по отношению к сестрам, которых, вернувшись в Россию, он застал молодыми женщинами. «Я была трусиха, — пишет Елизавета Васильевна, — и часто просила брата, чтоб он посидел, пока я засну и потушил бы свечу, и он всегда исполнял эти прихоти, сядет, бывало, на кровать и ждет, пока я засну. Его я совершенно не конфузилась и была с ним, как с старшей сестрой. Раз он нарисовал меня лежащую в ночном чепчике и кофточке — я рассердилась и долго приставала к нему отдать мне этот рисунок, который совершенно не был похож на меня».

Гоголь нанял Анет музыкального учителя и почти каждый день возил ее к нему на дом заниматься. Ему не хотелось тревожить и так недовольного Погодина. Ему очень хотелось — и это была заветная идея его жизни, идея долга перед сестрами и семьей, — чтоб из Анет и Лизы что-нибудь вышло, чтоб они были счастливы, и он сделал все для этого. Порываясь обратно в Рим, он с болью отрывал от сердца и этих своих «голубушек», судьба которых так и не устраивалась: Анет пришлось отправить обратно в Малороссию, а Лизу он оставил в Москве у малознакомой П. И. Раевской. Он отдавал их в чужие руки (даже в руки маминьки) с горечью, видя, что они будут жить не так, как бы ему хотелось.

Неоконченные работы тянут его в Рим, в уютные комнатки на Виа Феличе, под защиту римского солнца и тени, в тишину своего рая обетованного. На родине ему неуютно и холодно. Он пишет в Петербург Жуковскому о «странности своего существования в России», которое похоже на «тяжелый сон». Во всех письмах той поры он говорит об «окаменении», о «бесчувственно-сострадательном оцепенении», которое овладевает им. «Иногда мне приходило на мысль, — признается он тому же Жуковскому, — неужели мне совершенно не дадут средств быть на свете. Неужели мне не могут дать какого-нибудь официального поручения... Неужели меня не могут приклеить и засчитать в какую-нибудь должность». Сколько здесь иронии и горького идеализма! «Приклеить» — как приклеивают муху к бумаге, как бумагу приклеивают к бумаге, неся ее на подпись вышестоящему лицу.

Без должности нельзя. Кто ты? Отставной коллежский асессор, ездящий по своим надобностям? А что это за надобности? И входят ли они в надобность отечества, государства? В жалобе Гоголя слышится и крайняя степень давления на Жуковского, и желание подыскать местечко полегче, потеплее, и странная тоска по службе, по желанию быть полезным. Хоть какое-то «официальное поручение»... И это пишет Гоголь, который давно расплевался со всеми должностями и высмеял их в «Ревизоре»! Это пишет тот, кто уже не раз повторял, что наша единственная служба на этой земле — служба богу?

Но этот вопль внятен Жуковскому, который сам служит. Так и Пушкин служил, издавая «Современник» и собирая материалы к истории Петра, и Карамзин, и Державин, Фонвизин, Ломоносов. Русский человек без службы — странный человек, непонятный человек, как бы оторвавшийся от корня человек...

Но пора было ехать. Пора было собирать нехитрый багаж (мешок с книгами и дорожными предметами, чемодан и заветный портфель с рукописями) и грузиться в дилижанс, в который он и на этот раз грузился с попутчиком — добрым малым, влюбленным в него молодым родственником Аксаковых В. А. Пановым, согласившимся разделить с ним расходы до Рима. Гоголь дал смешное объявление в газету, но его не приняли. Объявление гласило: «Некто, не имеющий собственного экипажа, желает прокатиться до Вены с кем-нибудь, имеющим собственный экипаж, на половинных издержках. Оный некто — человек смирный и незаносчивый: не будет делать во всю дорогу никаких запросов своему попутчику и будет спать вплоть от Москвы до Вены. Спросить на Девичьем поле в доме Погодина, Николая Васильева Гоголя». Напечатали так: «Некто, не имеющий собственного экипажа, ищет попутчика до Вены, имеющего собственный экипаж, на половинных издержках; на Девичьем поле в доме проф. Погодина; спросить Николая Васильева Гоголя».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});