Русская дива - Эдуард Тополь

Иосиф Рубин

ЕВРЕЙСКАЯ ДОРОГА

Глава семнадцатая

ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ МАЙОРА АШИДОВОЙ

И ад, и земля, и небо с особым участием следят за человеком в ту пору, когда вселяется в него Эрос.

Владимир Соловьев

Еще несколько лет назад среди сотрудников Государственного таможенного комитета должность начальника Московской грузовой таможни считалась тупиком карьеры и ассоциировалась только с мат-перематом грузчиков и скандалами с диспетчерами железных дорог.

Но с началом еврейской эмиграции именно этот небольшой, даже без секретарши, кабинетик на третьем этаже длинного четырехэтажного дома № 1А на Комсомольской площади стал вожделенным и в то же время гибельным местом. Даже самые рьяные и незапятнанные молодые партийные и гэбэшные выдвиженцы, горящие желанием построить на своей честности карьеру, уже через неделю после вселения в этот кабинет утрачивали честность или, говоря языком официальным, «попадали в паутину сионизма и падали жертвой стяжательства». А проще сказать: начинали брать взятки.

Да и как было не брать, когда поток немыслимых для простого человека денег и подношений в виде ювелирных изделий начинал ломиться в ваши двери в 7.00 утра и не прекращался до вечера. Конечно, далеко не все евреи-эмигранты были подпольными миллионерами, нажившими свои состояния в теневой экономике южных республик или на пошиве джинсов-«самопал» и плащей-болонья где-нибудь в Риге. Но рядовой эмигрант обычно и не поднимался в кабинет начальника таможни. Рядовой эмигрант вез с собой главным образом книги — гигантское количество русских книг, без которых, как выяснилось, ни один еврей просто не мыслил своей жизни в Израиле, Америке, Канаде и Австралии. Причем обычно эти книжные черви легко смирялись с тем, что таможенные инспекторы изымали из их багажных контейнеров, как запрещенные к вывозу, всякие семейные реликвии в виде бабушкиных серебряных ложек или маминого фарфора. Но они стояли насмерть и устраивали скандалы, когда им не разрешали отправить в этих контейнерах сочинения Шолохова, Маяковского или, скажем, Николая Островского, изданные в СССР до 1946 года и потому запрещенные к вывозу как старинные издания.

Странный народ, что говорить! Только за то, чтобы, не дай Бог, не остаться за границей без чтения, некоторые совали инспекторам в карман даже сотенные купюры…

Барский отложил страницу и в ужасе закрыл глаза. Дело было не в том, что недавняя смерть одного из лучших офицеров КГБ, майора Седы Ашидовой, стала сенсацией не только в КГБ, но и во всей Москве. И даже не в том, что этот мерзавец Рубинчик уже, оказывается, добыл где-то информацию об обстоятельствах ее гибели. А в том, где Барский обнаружил его рукопись. Час назад, стоя в красном полумраке фотолаборатории КГБ над огромными, как ванны, пластмассовыми кюветами, в которых проявлялись отпечатки фотопленок Рубинчика, он впервые в жизни почувствовал, что такое сердечный спазм, — в тот момент, когда со дна этих кюветов всплыли в проявителе и начали обретать контрастность фотографии Рубинчика, позирующего на фоне летней Москвы в обнимку с его, Барского, двадцатилетней матерью. Да! Сначала, когда на этих фотографиях обозначились лишь общие контуры ее лица, Барский подумал, что он сходит с ума — это была мама, его юная мама, такая, как на фотографиях начала тридцатых годов. И только минуту спустя, когда фото обрели полную детальность и контрастность, он увидел, что это его дочка.

Он пригнулся к кювете, не веря своим глазам. Но это была она, она — Оля! Оля в обнимку с Рубинчиком! Везде! На всех 72 кадрах двух кассет, которые Фаскин и Зарцев изъяли в котельной Института гляциологии. Смеющаяся, задумчивая, хохочущая. На Красной площади, на Ленинских горах, на Крымском мосту и даже — явно с вызовом ему, Барскому! — целующая Рубинчика на площади Дзержинского на фоне здания КГБ СССР!

Ужас и бешенство ослепили Барского и зажали ему сердце и душу. Но он успел сообразить, что эти фото не должен видеть никто, даже фотолаборантка. Так вот почему этот мерзавец «заявил и подчеркнул», что пленки должны быть проявлены именно им, Барским! Барский стремительно шагнул к выключателю, включил свет в лаборатории, и все фотоотпечатки тут же потемнели и почернели в кювете, а лаборантка повернулась к нему от фотоувеличителя с изумленным вопросом в глазах. Но он не стал с ней объясняться, он забрал у нее обе пленки и, сдерживая шаги, чтобы не побежать, вышел из лаборатории, спустился в служебную машину. Через двадцать минут, превозмогая сжимающую сердце боль в груди, он примчался на Таганскую площадь к гастроному «Таганский», взбежал на третий этаж к Олиной квартире. Никто не ответил на его стук, но это его не остановило — ударом ботинка он вышиб замок и распахнул дверь. Однако Оли дома не оказалось. Впрочем, с первого же взгляда ему стало ясно, что этот мерзавец Рубинчик бывал здесь регулярно: на тумбочке у Олиной кровати стояло его фото, на подоконнике лежали сигареты, а на Олином письменном столе стояла пишущая машинка «Эрика», и рядом лежала стопка машинописных страниц с этой семнадцатой главой.

Барский отшвырнул страницу и заметался по квартире, распахивая ящики бельевого шкафа, аптечку в ванной, коробку с косметикой. По опыту бесчисленных обысков в квартирах сионистов и диссидентов он хорошо знал, где женщины прячут противозачаточные средства. Но в Олиной квартире их не было, и, не зная, хорошо это или плохо, он подошел к окну. Где может быть Ольга в двенадцать ночи, если этот мерзавец Рубинчик сидит в одиночке Бутырской тюрьмы? Барский включил «Спидолу», стоявшую на комоде под маленькой иконой Христа — его мать перед смертью стала верующей, прихожанкой церкви в Котельническом проезде. Радиоприемник был, конечно, настроен на волну Би-би-си, и тут же сквозь хрипы глушилок сообщил о том, что в Кэмп-Дэвиде начались переговоры между Бегиным, Садатом и Картером. Что Иран ввел военное положение в двенадцати городах. Что в Лондоне продолжается расследование атаки террористической группы «Черный июнь» на автобус израильской авиакомпании «Эл-Ал». Что СССР разместил в Восточной Европе еще 370 новых межконтинентальных ракет и 7 тысяч танков. Что большинство западных ученых пробойкотировали открывшуюся в Москве международную конференцию генетиков из-за политики советского правительства в области соблюдения прав человека, а те, кто приехал на эту конференцию, используют ее как трибуну для осуждения советских репрессий. И что американский сенатор Эдвард Кеннеди собирается в Москву на встречу с Брежневым для обсуждения судеб советских диссидентов и евреев-отказников…

Барский в досаде выключил приемник. Кеннеди ему в Москве не хватает! Эти жиды вконец обнаглеют, если американские сенаторы начнут ездить к Брежневу их заступниками и адвокатами! Где же Ольга, черт ее подери! Господи, за что ему такая жуткая кара: мать, Анна, а теперь еще и родная дочь — с жидами! Чем эти евреи так притягивают самых лучших русских женщин?

Он закурил и вернулся к письменному столу. Антисоветская рукопись Рубинчика в квартире его родной дочери — ничего подлее и страшнее невозможно было вообразить даже в ночном кошмаре! Глубоко затягиваясь сигаретой, Барский стал читать через клубы дыма…

…Впрочем, скандалы рядовых эмигрантов и их мелкие взятки никогда не поднимались выше общего таможенного зала. Наверх, на третий этаж, в кабинет начальника таможни поднимались только те, кто хотел заранее договориться о беспрепятственном, а точнее, без всякого досмотра прохождении своего багажа. Обычно такие посетители негромко стучали в дверь кабинета толстым золотым перстнем на правой руке, потом приоткрывали дверь, просовывали голову и спрашивали с кавказским или ташкентским акцентом:

— Р-разрэшите?!

А зайдя, плотно, со значением, закрывали за собой дверь, садились на стул напротив начальника таможни и говорили:

— Дарагой! У тебя дети есть?

— А в чем дело? — настороженно спрашивал начальник таможни.

— Нет, ты мне как другу скажи: дети есть? Жена?

— Ну, есть, конечно…

— Очень харашо! У меня для тваих детей есть небальшой сувенир. Вот этот маленький калечко с два карат бриллиантом. Очень хачу, чтобы твая дочка насила, когда бальшой вырастет. Падажди! Падажди, не красней, дарагой, это не взятка! Это же не тебе! Тваей дочке! А мне все равно не нужно, не могу вывезти, запрещено бриллианты из СССР вывозить. Ну, что делать? Вибрасывать? Хочешь — в окно вибрашу, да? При тебе счас вибрашу, клянусь матери магилой! Лучше возьми для дочки, не обижай ребенка!..

После такой «разведки боем» остальная операция по проталкиванию багажа без досмотра была уже делом техники. Как только начальник таможни опускал колечко (или кулон) в свой карман, посетитель спрашивал: