Больно берег крут - Константин Лагунов

Даже Ивась нет-нет да и принимался подпевать общему хору. Негромко, без слов, но все-таки подпевал: «Турум-пум-пу-ум… пум-пум-туру-ум». Забывшись, выхватывал маникюрную пилочку и, привычно спрятав руки под стол, автоматически шлифовал и полировал ногти. Беспокойство, вызванное неожиданным соседством Крамора, давно улеглось, шампанское подогрело кровь, чуть-чуть замутило голову. Приятное, мягкое, дремотное тепло заполнило Ивася до краев, и он блаженствовал и уже не сожалел, что вместо воскресного преферанса пришел сюда, повинуясь Кларе. Сегодня она какая-то ненормальная. Что зацепило ее? Брызжет искрами. Глянул на жену мельком, исподлобья. «Как поет! Будто ей за это платят… Шизики. Ничего не умеют в меру. Мало биты. Бакутин схлопотал по загривку — присмирел было, вытряхнул одержимость. Не насовсем. Опять занесет, не надо быть пророком — занесет! Двужильные ортодоксы. И бьют, и мнут, и ломают, а все неймется… Юродивого Крамора вон куда кинуло. Потешается боржомчиком. Сорвется. Потужится, попыжится и снова булькнет…»

— Что он тебе сказал?

Совсем рядом широко раскрытый, блестящий Кларин глаз, закушенная нижняя губа. По раскрасневшемуся лицу бродят недобрые тени.

— Кто?

— Художник.

— Откуда ты его знаешь?

— Что он тебе сказал?

— М-м… Я же говорил. Ничего особенного…

— Ну-ну… Этот сом, хрященосый и кадыкастый, Шорин, что ли?

— Надо знать своих героев.

— Своих я знаю…

Зот Кириллович Шорин охотно пил и пел со всеми вместе. И смеялся громко, раскатисто и чокался так, что стаканы трещали, и на шутку отвечал шуткой, но жена Анфиса сразу приметила, что муж сегодня на взводе, ищет и хочет схватки с кем-то, — помилуй бог, если с начальством! — и думала, как бы отвлечь, помешать, увести отсюда до тех пор, пока вино не сбило оковы с языка, а путы с рук. «Ох, не приведи и помилуй», — вздыхала женщина, сторожко наблюдая каждый жест, ловя каждый взгляд мужа. А тот все чаще пил и, кажется, не пьянел, только глазом косил огнево и люто, будто заарканенный дикий жеребец, да крупные влажные зубы скалил, запрокидывая небольшую голову, словно неведомая сила гнула ее к столу, при этом он как-то странно не то подкашливал, не то покрякивал и все накалялся и накалялся, приближая неотвратимый роковой таран. Анфиса пробовала заговаривать с мужем, тащила танцевать, громко и подолгу смеялась над его несмешными шутками и несколько раз заговаривала о неотложных домашних делах, о том, что утром ему в Туровск на областной слет ударников коммунистического труда, но Шорин только отмахивался: «Отстань!» — и подливал себе в рюмку. Проследив взгляд мужа, Анфиса наконец угадала, с кем надумал схватиться Зот. «Где ему Фомин дорожку перешел?» Рядом с Фоминым сидел Бакутин. «Этот не смолчит, не отойдет. Ой, господи!»

В самый разгар пира, когда веселье стало всеобщим и вовсе неуправляемым и каждый делал, что его душеньке угодно: пел, пил, танцевал или изливал душу соседу, Шорин вдруг поднялся рывком, секунду-другую постоял, обретая нужную твердость и стойкость, и, подхватив свою рюмку, прицельно двинулся к Фомину, который что-то говорил на ухо Бакутину, обняв того за плечи. Лохматый, красный Бакутин согласно кивал, поддакивал. Он давно уже был без галстука, воротник рубахи расстегнут, пиджак болтался на спинке стула.

Шорин с ходу хлопнул Фомина по плечу и, когда тот нехотя поворотился, сказал:

— Хочу с тобой — алеха-бляха! — выпить за молодых. Как? Устраивает?

— Вполне, — ответил Бакутин и передвинулся на соседний стул, уступив место Шорину.

Тот сел, подождал, пока Фомин и Бакутин возьмут рюмки, и, чокнувшись с обоими, выпил, поцеловал в донышко пустую посудину и с такой силой припечатал ее к столу, что рюмка треснула и распалась на две половинки.

— Где пьют, там и бьют, алеха-бляха! — Круто повернулся к Фомину: — Как теперь без посошка-то будешь?

— О чем ты? — без интересу спросил Фомин: ему жаль было прерванного разговора с Бакутиным.

— Поглупел от счастья? — сразу попер на рожон Шорин, скаля в недоброй ухмылке задымленные куревом крупные, редкие зубы.

— Топай отсюда, — бесцеремонно осадил задиру Бакутин.

— Эт-то как понять? — в голосе Шорина гневливый пьяный кураж. — Ты меня за шиворот и…

— Так и понимай, — не уступил, не смягчил Бакутин. — За шиворот и под зад. Чего уставился? Спокойно, пожалуйста. Ноздри не раздувай. Кулаки не показывай. Не весело — уходи, а другим праздник не порть.

— Ты хоть и начальник и я тебя уважаю, — с трудом пересиливая подкатившее бешенство, медленно заговорил Шорин, — а все ж, алеха-бляха, в чужой карман не суйся…

— Кончай, Зот, — примирительно сказал Фомин. Повернулся к подошедшей Анфисе, поманил пальцем и тихо, чтоб не слышал Шорин: — Забери-ка его на ветерок. Он немного того…

Встретясь глазами с мужем, Анфиса не посмела даже слова вымолвить: поняла, пока не выплеснет тот накипевшее — не отойдет, не отступит, хоть головой о стенку. Присела рядом, не спуская с Зота глаз, готовая в любой миг поспешить на помощь. Шорин понимающе кивнул ей, самодовольно ухмыльнулся и вдруг пообмяк немного и уже без прежней задиристости сказал:

— Я к тебе с поклоном, Ефим. Отдай зятька в мою бригаду, помощником мастера. У меня живо прославится, в герои…

— Когда пьешь, закусывай, Зот, — снова резко подсек Бакутин.

— И что дальше? — свирепея, с неприкрытым вызовом спросил Шорин и даже привстал.

— Проспишься — поймешь.

Длинные узловатые пальцы Шорина сбежались в кулак, тот взлетел и завис, словно запутался в синеватом дымном облачке, и не угадать было, куда через миг метнется эта спрессованная злом, налитая хмельной яростью пятипалая свинчатка: то ли столешницу прошибет, то ли свернет набок бакутинскую скулу. Скорей всего случилось бы последнее, если б Фомин не перехватил руку Шорина. И хоть схватил цепко и крепко стиснул, но сказал при этом по-прежнему добродушно-успокаивающе:

— Ты, Зот, мужик умный, хваткий — спору нет. Опять же, мастер куда с добром, — уложил на стол обмякшую шоринскую руку, но ладони с нее не убрал. — Но когда подопьешь… ни меры, ни удержу. Даниле два года назад бригаду предлагали. Не схотел. Гизятуллов как про женитьбу заслышал, опять с тем же… Теперь уйдет, наверно. Не потому, что зятем стал, а чтоб тебе доказать, как можно ставить рекорды без этих самых, — поболтал в воздухе растопыренной пятерней, снова притиснул к столешнице вспухший было кулак Шорина. — И припомни слово мое: через год бригада Данилы Жохова тебе и мне сопли подотрет…

— Снесись сперва, потом кудахтай, алеха-бляха! А насчет этого самого… — повторил жест Фомина, — ты мне подножку не меть…

— Без подножки сковырнешься, — осердился Фомин.

— Не завидуй, — поддел Шорин за самое больное. — Пока нечему… Все эти телеграммы, статьи и грамоты — бумажное дело, алеха-бляха! Но… — погрозил длинным скрюченным пальцем. — Это точно. Вот тогда кусай локти.

— Свои не достать, твои — не укусишь: костисты и остры. Ими-то ты туда и пробьешься… — сорвался Бакутин.

— По себе судишь? — Зот уперся мутным свирепым взглядом в немигающие бакутинские глаза. — Точно, по себе. И мне тебя жалко, алеха-бляха! — Он издевался и надсмехался — голосом, взглядом, улыбкой. — Потому как понимаю: жизнь, она знаешь… Жизнь — это, брат, не хухры-мухры. Ты вот с любой точки… большевик, а тебя… жулькнули втихаря и в бараний рог… Может, скажешь, не так? А? Молчишь? То-то. Шорин же… — помахал перед носом пальцем. — Только святую правду…

— Твоя правда косорыла, — ощерился Бакутин.

— Ха-ха-ха-ха! На тебя глянув, любой скосоротится! Ха-ха-ха-ха! Не с испугу. С жалости. Жалкий ты, алеха-бляха!

— Прикрой зубы — потеряешь! — подавшись корпусом к Шорину, крикнул ему в лицо Бакутин.

— Я — не Сабитов, алеха-бляха! Не дамся. И баба у меня не того темпераменту. Чужих не подпущает. Хотя бы и начальников…

— А ну выйдем! — Бакутин рванул Шорина за рукав. — Выйдем на волю и потолкуем без свидетелей.

— Выйдем, — с грозной готовностью подхватил Шорин. — Только насовсем. Обратно ты уже не придешь. Ни сюда, ни в свою контору. Ты ведь давно на крючке. Там… — поднял над головой указательный палец, покрутил им. — Дернут и…

— Ах, гад. Я тебе дерну…

Бакутин вскочил, отшвырнул стул, и тут перед ним во всем своем великолепии предстала невеста.

— Пойдемте танцевать, Гурий Константинович.

«И хорошо, — подумал он, увлекая Наташу в круг, танцующих. — И хорошо…»

Вихревая волна вальса кружила десятка два пар. Мелькнуло отсутствующее, словно маска, лицо Лисицына, красное, потное — Гизятуллова, пылающее, смеющееся — Клары Викториновны.

Легко танцевала Наташа, легко и грациозно. Чуть запрокинув корпус, дыша полуоткрытым спелым ртом, она выписывала «па» ритмично и плавно, и, сам того не желая, Бакутин скоро поддался этому ритму и все уверенней, тверже и быстрее закружил свою партнершу. Скоро они набрали такой темп, что взвихренная Наташина фата повисла белым облаком над головой.