Американка - Моника Фагерхольм

Временами работа казалась интересной, хоть и монотонной, в особенности если не касалась главной темы Никто Херман, как и случилось позднее: «Это междисциплинарное исследование в самом широком смысле слова», — говорила Никто Херман, и Сандра кивала. Но все-таки она не была так уж заинтересована. Ей недоставало энтузиазма, который, как часто повторяла Никто Херман, является необходимым условием четко спланированной и успешно выполненной исследовательской работы. И Сандра начала замечать, что ее мысли и внимание рассеиваются.

В квартире было столько всего интересного. Что вызывало любопытство.

И вместо того чтобы «сосредоточиться на размышлениях о задании», что, как считала Никто Херман, является альфой и омегой четко спланированной и успешно выполненной исследовательской работы, мысли Сандры начинали блуждать, словно сами по себе, по этой маленькой квартирке, состоявшей из кухонного закутка и комнаты, заставленной книжными полками, на которых были навалены папки и блокноты, книги и бумаги, бумаги, бумаги. Поначалу эти полки ее не интересовали. Ей хватало тех бумаг, которые она разбирала. Каждое утро письменный стол затопляли бумаги, которые были для нее, Сандры, «рабочим заданием на день», как целенаправленно выразилась Никто Херман.

Потом Сандра стала время от времени вставать из-за письменного стола и ходить по комнате. И поскольку вокруг было не так много вещей, способных привлечь ее рассеянное внимание, взгляд ее невольно устремлялся в сторону книжной полки с папками, на корешках которых были надписи черной и красной тушью.

Она проводила по ним пальцем, оставляя здесь и там полоску на пыльной обложке.

«Дневник, протокол». А потом — разные даты, годы.

Казалось, что в жизни Никто Херман не оставалось ни одной незапротоколированной даты.

Сандра смотрела на цифры разных лет, вынимала книги то там, то здесь. Сан-Франциско. Свен Херман (он был мужем Никто Херман, давным-давно, «в другой жизни», как обычно говорила Никто Херман).

Задним числом она, возможно, сама удивлялась тому, что ее так мало интересовали другие события из жизни Никто Херман — кто она такая, откуда приехала и так далее. Особенно если вспомнить, насколько завораживали ее мысли о ее сестре, Эдди де Вир.

Может быть, она все еще находилась во власти этих чар. Сандра все еще могла сымитировать этот голос. Голос американки.

«Я чужеземная пташка, Бенгт. А ты тоже?»

«Никто в мире не знает моей розы, кроме меня».

Сандра вытащила несколько папок — тех времен, которые были также Временем Женщин в доме на Первом мысе. Начала читать. Протокол из «Мы и наши мужчины» — цикл исследований осени того самого года, когда умерла Дорис, протокол вела — Никто Херман, протокол проверила — Аннека Мунвег, вот так.

«Собрание посвящено нашим отношениям с мужчинами. Мы согласны с тем, что являемся скорее объектами повышенного внимания, чем пониженного. В нашей жизни существует много мужчин. А не слишком мало».

Сандра не смогла читать дальше. Но продолжала рыскать по квартире. И в чулане в тамбуре нашла несколько пластиковых пакетов, в которых как попало лежали бумаги. Еще «материалы». Она рассыпала содержимое по полу, и взгляд ее словно случайно упал на большой коричневый конверт, на котором было написано «Женщины в чрезвычайных обстоятельствах. Диссертация. Материалы»… а потом дата — тот самый год, когда погибла Дорис. В конверте лежали еще бумаги и другой конверт. Толстое письмо, нераспечатанное.

На конверте было написано «Для Никто Херман». И дата — день смерти Дорис. Это был почерк Дорис. Она это не сразу поняла. Потом почувствовала неловкость.

И земля прекратила вращаться, на время.

Но это не было неожиданностью, не вполне.

— Если не успел сказать при жизни то, что хотел, какой смысл изливать душу перед смертью?

Так сама Дорис не раз говорила Сандре, когда они обсуждали, надо ли оставлять перед самоубийством посмертную записку или нет.

Дорис столько раз ее в этом уверяла.

Ага, Дорис. А сама говорила.

И все же это явилось облегчением, некоторым образом. Увидеть и понять, что Дорис не была такой твердокаменной и упертой, такой несгибаемой — такой, какой ее все больше и больше стали представлять после смерти. То есть какой Сандра ее стала представлять. Она создала себе образ такой Дорис, которая знала и понимала, что делала.

Это было прощальное письмо Дорис Флинкенберг, адресованное Никто Херман. Страшно толстый нераспечатанный конверт и жуткий роман внутри.

И еще стало ясно и показалось уж совсем неслыханным, почти страшным вот что — конверт до сих пор был не распечатан, письмо внутри все еще не было прочитано. Дорис оставила его там, где, как считала, Никто Херман его обязательно обнаружит. Где же еще, как не среди материалов диссертации?

Как Дорис его туда пристроила? (Впрочем, как уже говорилось, Дорис была горазда на всякие выдумки.)

Сандра и письмо. Она отнесла его на письменный стол. Сдвинула прочий «материал», чтобы освободить место на столе и оставить письмо одиноко лежать на пустой поверхности.

По-прежнему нераспечатанное.

Потом она села за стол и выдвинула первый ящик на полную длину. В самой глубине, далеко-далеко, почти в тайнике, лежала маленькая пластинка и нераспечатанная четвертинка водки. Она их давно обнаружила.

Сандра достала бутылку, отвернула крышку и отпила. Потом посидела, подождала. Она ждала и ждала Никто Херман.

А когда больше уже не могла ждать, наплевала на все и разорвала конверт, достала письмо и начала читать.

Там было написано то, что Сандра и так все это время знала, то, что и должно было быть там написано.

Но и еще кое-что. Немного, но все же.

Что же сделала Сандра потом?

Она сидела, словно окаменев, пытаясь осознать то, что прочитала, и размышляя, что же ей теперь делать. Остаться и дождаться ее или уйти? Она допила водку и подождала, пока стемнело.

Никто Херман так и не пришла. Сандра положила пустую бутылку назад в дальний угол ящика, взяла письмо, сунула его в сумку и ушла из квартиры.

Мгновение открытия прошло.

На следующий день она как ни в чем не бывало пришла в квартиру Никто Херман.

Посреди второго рабочего периода появилась Никто Херман, сразу же извлекла из авоськи неоткрытую бутылку водки и поставила на стол между ними.

— Маленький совет. Если берешь чужие бутылки, хотя бы предупреждай об этом. Это порой может спасти жизнь другому человеку.

Она рассмеялась, отвинтила крышку и сделала глоток.

Сандра сказала, что у нее разболелась голова и ей надо домой.

А потом, всю осень, у нее на языке вертелось…

Но она туда больше не вернулась, а когда вновь стала искать Никто Херман, та исчезла.

Сцены из супружеской жизни

(которые Сандра подслушала, стоя среди обуви, немного позже)

— Я столько раз пыталась, — сказала Кенни Аландцу, а Сандра подслушивала. Они говорили тихо, но их голоса были хорошо слышны в коридоре, где Сандра посреди ночи сидела в пижаме на полу у телефонного столика, под вешалкой, среди ботинок.

— Но это как песок, который утекает между пальцами, — продолжала Кенни в спальне.

Кенни плакала, по-детски. Слова Никто Херман: «У нее совсем не было детства. Ей многое надо начинать сначала».

Аландец успокаивал Кенни. Неловко, но очень заботливо. По-отцовски. Но это был не он, это было слышно. Во всяком случае, Сандра отчетливо это слышала. А слышала ли Кенни?

— Все наладится, Кенни. Успокойся.

Голос, в котором звучало желание. Желание быть тем, кто верен своему слову, каждой букве, аландцем. Но который все же не… голос оборвался. И вдруг посреди отчаянья и слез Кенни на Аландца напал чих.

— Я люблю… — начал было Аландец, словно в плохом телесериале. И — апчхи! — чихнул, будто хотел выиграть время.

— Я пыталась, — всхлипывала Кенни в спальне. И этого никто не мог отрицать. По мере сил Кенни все же пыталась заботиться о Сандре. И даже объект этой заботы понимал это, если давал себе труд задуматься об этом. И Кенни это не так уж и плохо удавалось, даже когда они переехали в город у моря и появилась Рита — посещения Киноархива, праздники, «Сандра, пойдем же с нами», «Не сиди дома и не смотри в пустоту», «Чем ты хотела бы заняться сегодня, Сандра?», «Может, повеселимся сегодня как следует, только мы вдвоем». Но Сандра только плечами пожимала. «Нет, у меня сегодня много уроков. Мне надо готовиться к экзаменам». И забота о практических деталях; Кенни делала это почти автоматически. Эта способность приводить все в движение. «Такая вот женщина для мужчины», как сказала Никто Херман.

— Я не знаю, — всхлипывала теперь Кенни, всхлипывала и всхлипывала там в спальне, в объятиях Аландца.