Эра Меркурия. Евреи в современном мире - Юрий Слёзкин

 — Знаю! — твердо ответил Юра.

 — Давно?

 — С сегодняшнего утра.

 — И ты ему доверяешь?

 — Да ты посмотри, какой у него нос! — закончил полемику Гастев решающим аргументом.

 Сван проделал долгий путь. В самих полуполитических анекдотах еврей «Рабинович» предстает идеальным символом забитого, но неукротимо ироничного Homo sovieticus. Вернее, традиционный местечковый юмор возродился в качестве голоса советской интеллигенции.

 Начальник отдела кадров спрашивает Рабиновича: 

 — Кто ваш отец?

 — Советский Союз.

 — Хорошо. А кто ваша мать?

 — Коммунистическая партия.

 — Отлично. А кем вы хотите быть?

 — Сиротой.

 Анекдот относился, разумеется, ко всем советским людям, но Рабиновичу он подходил лучше всех, потому что в его случае первые два ответа столь же правдивы, сколь и последний. По словам Виктора Заславского и Роберта Дж. Брима, «если в 1920-е годы считалось, что евреи исключительно лояльны режиму, то в 1970-е появился другой удобный миф — о врожденной политической неблагонадежности евреев. Оба содержали в себе элементы самореализующегося пророчества».

 Из трех дорог, открытых в начале века русским евреям — либерализм, сионизм и коммунизм, — третья исчезла, а первые две находились под запретом. Результатом этого была «политическая неблагонадежность», а в некоторых случаях последовательная оппозиционность большинства московских и ленинградских евреев. Из трех главных идеологий советской интеллигенции застойного периода — либерализм (западничество), сионизм и русский национализм — первая была по преимуществу еврейской, вторая исключительно еврейской, а третья более или менее антисемитской (поскольку культивировала неиспорченный крестьянский аполлонизм в противовес городскому меркурианству, которое теперь ассоциировалось с евреями, а не с немцами, и поскольку антикрестьянская большевистская революция была в значительной, хоть и нередко преувеличиваемой, мере еврейской).

 Доля — и значимость — евреев среди диссидентов— западников была чрезвычайно существенной. Главными вехами ранней истории движения были суд над Иосифом Бродским в 1964 году; суд над Юлием Даниэлем (который был евреем) и Андреем Синявским (который был русским, но писал — подчеркивая свою отчужденность — под еврейским псевдонимом «Абрам Терц») в 1966 году; сборник о процессе Даниэля—Синявского, составленный Александром Гинзбургом, обращение «К мировой общественности», написанное Павлом Литвиновым и Ларисой Богораз в январе 1968 года, и демонстрация на Красной площади против советского вторжения в Чехословакию, в которой участвовало семь человек, четверо из них евреи. Как сказал Лев Штернберг об их дедах-социалистах, «словно из забытых гробниц своих снова восстали тысячи израильских пророков... с их властными призывами к социальной справедливости».

 Не меньшей была доля евреев среди культовых ученых-новаторов с собственными неформальными школами учеников и последователей: Юрий Лотман в литературоведении, Арон Гуревич в истории, Лев Ландау в физике, Израиль Гельфанд и Леонид Канторович в математике. Близкие родственники западных академических икон (Эйнштейна, Оппенгеймера, Боаса, Леви-Строса, Дерриды, Хомского и представителей франкфуртской школы среди прочих), они были «возмутителями интеллектуального спокойствия» Торстейна Веблена, шагавшими «в авангарде, среди пионеров, в рядах беспокойной гильдии первопроходцев и иконоборцев в точных и гуманитарных науках и в сфере социальных перемен». Дети Годл воссоединились наконец с остальными членами семьи.

 Наряду с Европой и Америкой, важнейшим источником примеров и вдохновения советских западников был русский авангард начала XX века. Большинство художников-авангардистов были агрессивными антилибералами (а некоторые — несгибаемыми большевиками), но их антизастойные последователи видели в их творчестве высшее проявление индивидуальной творческой свободы (и, таким образом, естественного врага и неизбежную жертву социалистического реализма). Среди позднейших иконоборцев («неофициальных» советских художников) евреев было даже больше, чем среди их образцов: согласно Игорю Голомштоку, «цифра 50% была бы скорее заниженной, чем завышенной». От поколения «декабристов» «оттепели», возглавляемого монументальным Эрнстом Неизвестным, до летописцев советских сумерек из «Лианозовской группы» Оскара Рабина и до главных иконописцев позднесоветской иронии (Эрик Булатов, Илья Кабаков, Виталий Комар и Александр Меламид) большинство первопроходцев и пионеров были евреями.

 Впрочем, Россия есть Россия, и самым главным пророкам полагалось быть поэтами. При том, что культ Пушкина воспринимался как данность и разделялся режимом, частными святыми-покровителями оппозиционной интеллигенции стали две женщины (Анна Ахматова и Марина Цветаева) и два еврея (Борис Пастернак и Осип Мандельштам). Всем четверым поклонялись как одиноким хранителям Истины и Знания, замученным — из бессильной зависти — демоническим Государством. Их единственным законным преемником, миропомазанным Ахматовой и канонизированным при жизни в качестве божественного гласа воскресшей интеллигенции, был Иосиф Бродский, сын советского морского офицера и внук книгоиздателя из Петербурга и торговца швейными машинками из черты оседлости.

 Смерть коммунизма положила конец жизни Годл. Некоторые члены ее поколения, дотянувшие до 1960-х и 1970-х годов, жили в мире своей мечты (в «Домах старых большевиков») или дожидались его пришествия (в стране «реального социализма»), однако большинство, похоже, пришло к заключению, что мечта была химерой. Автором одного из самых влиятельных самиздатовских изобличений сталинизма стал Евгений Гнедин, бывший глава Отдела печати Народного комиссариата иностранных дел и сын Парвуса (Гельфанда), создавшего теорию «перманентной революции» и убедившего немецкое правительство разрешить Ленину проехать в Россию в апреле 1917 года. Автором еще более известных лагерных воспоминаний была Евгения Гинзбург, которая в середине 1930-х годов возглавляла Кафедру истории ленинизма Казанского университета и Отдел культуры газеты «Красная Татария». «Инквизитором», отправившим ее в тюрьму, был Абрам Бейлин, чьи глаза, по словам Гинзбург, «светились приглушенной радостью, которую доставляло ему издевательство над человеком», и чья «талмудистская изощренность» помогала ему «оттачивать формулировки» ее преступлений. Бейлина потом тоже арестовали, сослали в Казахстан, где он развозил воду на воловьей повозке, и, наконец, разрешили вернуться в Москву, где его сторонились старые друзья — революционеры и инквизиторы (прочитавшие к тому времени рукопись Гинзбург).

 Одним из старых друзей Бейлина был Самуил Агурский, в свое время главный советский борец с древнееврейским языком, а на старости лет страстный любитель книг по «древней еврейской истории». Жена его Буня перед смертью сказала сыну Михаилу: «Как еще хочется пожить... Я бы начала совсем по-другому». На что Михаил ответил: «Я всегда тебе говорил, что надо жить по-другому». А когда Надежда Улановская, в прошлом юная революционерка и профессиональная шпионка, в возрасте 70 лет приехала в Израиль, она познакомилась с двумя женщинами, уехавшими из черты оседлости в Палестину примерно тогда же, когда она уехала из родного местечка в революционную Россию. Бывая у них в кибуце, и особенно в «нарядной и просторной кибуцной столовой», Улановская чувствовала «сожаление о том, что жизнь прожита не так, как следовало» и испытывала «смирение перед сверстницами, которые когда-то пошли иным, чем она, путем». По словам ее дочери, Надежда понимала, что «и она могла прожить такую же прекрасную и плодотворную жизнь, как эти пожилые кибуцницы».

 Все дети Годл были согласны, что она прожила жизнь не так, как следовало, и что они сами, если они застали счастливое детство 1930-х годов, выросли не на месте и не вовремя. Михаил Светлов, звонкий певец «свинца со штыком» и «кожаной тужурки», превратился в широко почитаемого грустного клоуна 1960-х годов, остроты которого записывались в блокноты и передавались из уст в уста. («Что такое вопросительный знак? Состарившийся восклицательный».)

 «Комсомолец 1920-х годов» и «безжалостный» коллек-тивизатор Лев Копелев стал одним из самых известных советских диссидентов 1970-х годов, как и его жена Раиса Орлова, некогда гордая и бесконечно счастливая представительница «первого поколения советских людей». Еще одним представителем этого поколения был Михаил Геф-тер, «оголтелый» комсомольский инквизитор времен Большого террора, превратившийся в ведущего морального философа периода перестройки и президента российского центра по изучению холокоста. Дочь Надежды Улановской Майя провела больше пяти лет (1951 — 1956) в тюрьмах и лагерях за принадлежность к студенческой организации «Союз борьбы за дело революции», большинство членов которой и все трое основателей были евреями (детьми Годл). Сын Майи и внук Надежды, родившийся в 1959 году, уговорил обеих эмигрировать в Израиль.