Утро под Катовице - Николай Александрович Ермаков

сегодня около четырнадцати часов, сразу после боя, в полевых условиях.

Дезинфекции, получается, не было?

Иглу и нить смочили в водке и рану водкой полил.

Хм, — лекарь внимательно осмотрел рану, нажал сверху, снизу, и спросил, — А нитки, я смотрю обычные, хлопчато-бумажные?

Ну да, других не было.

На первый взгляд, неплохо получилось, но в любом случае, надо недельку полежать у нас, ещё может загноиться.

Далее он заполнил медицинскую карточку и ещё какие-то бумажки, отдал их мне и сказал:

Дальше по коридору, через два кабинета фельдшерская, там отдайте бумаги, Вам обработают рану и оформят. Можно не одеваться.

Взяв одежду в руки, я дошел до указанного мне кабинета, там меня продержали несколько дольше — обработали шов зелёнкой, наложили повязку, проверили на вшивость и определили в палату. Так что уже менее чем через час я лежал на кровати, застеленной свежим бельем. Лепота!

Хотя к моменту моего заселения в лазарет не было ещё и восьми часов вечера, я уснул практически мгновенно, стоило лишь моей голове коснуться подушки. На следующее утро меня разбудили перед самым завтраком, без четверти семь. Легкораненым полагалось питаться в столовой, причем из-за небольшой площади данного заведения прием пищи осуществлялся попалатно в строгой очередности. Обо всем этом поведал разбудивший меня шустрый паренёк, назвавшийся Васей Ивановым. Поэтому я, быстро умывшись, оделся и направился в столовую. Обитателям «лёгкой» палаты, была оставлена их повседневная униформа, в отличии от «тяжёлых», которым выдавались пижамы. Вот и мне пришлось натянуть на себя простреленную окровавленную гимнастёрку и в таком виде явиться в столовую. Впрочем, в обмундировании с аналогичными дефектами здесь щеголяло около трети находящихся на излечении бойцов. Остальные были больными или обмороженными. Завтрак состоял из манной каши на молоке и кружки сладкого чая, к которому прилагался кусок черного хлеба со сливочным маслом. Что же, на фоне моего до тошноты однообразного питания последних дней, всё выглядело довольно неплохо. Жаль только, что долго мне здесь пробыть не суждено.

В палате, кроме моей, было ещё одиннадцать коек, которые были заняты легкоранеными, простуженными и обмороженными бойцами и отделенными командирами. Все мои соседи были армейскими, то есть находились в подчинении наркомата обороны в отличии от меня, проходящего службу в погранвойсках НКВД. Однако здесь никто не демонстрировал, что называется, корпоративной неприязни, всё-таки мы все здесь были в одной лодке, к тому же наличие у меня боевого ранения и ордена показывали, что я не какая-нибудь тыловая крыса, а такой же как и они подлинный труженик войны.

Узнав о том, что здесь имеется библиотека и ежедневное поступление газет, я понял, что попал в рай. Тут даже мифических райских дев не надо и так всё прекрасно. Позднее, правда, выяснилось, что книги здесь преимущественно из запасников местной гимназии, оставшиеся ещё с царских времён, и, разумеется, напечатанные старым, дореволюционным шрифтом с его буквенными излишествами. По всей видимости, лишь небольшая часть запасов была допущена к внутрибольничному обороту вездесущим политотделом — произведения Пушкина, Жуль Верна, Конан Дойла, Герберта Уэлса, Льва Толстого — но и этого хватало, чтобы почти полностью покрыть имеющийся спрос. Однако, в первую очередь для того, чтобы поддерживать репутацию политически грамотного младшего командира, сначала я внимательно ознакомился с подшивками коммунистической прессы за последнюю неделю. В газетах всё также почти ничего не писалось о происходящем на финском фронте — только короткие оперсводки — Красная Армия продолжает продвижение вперёд, преодолевая сопротивление белофинских войск. Большинство моих соседей по палате не утруждали себя чтением книг и газет, а наслаждались ничегонеделанием и болтали между собой, делясь воспоминаниями о мирной, в основном деревенской жизни, и женщинах. Однако комиссара госпиталя такое положение дел в подведомственном учреждении устраивать не могло и он ежедневно посещал нашу палату и устраивал политинформацию, рассказывая о невероятной подлости финских агрессоров. Во время его лекций все обитатели палаты молча сидели с хмуро-задумчивыми лицами и кивали, будто бы действительно во всём согласны с этим краснобаем.

Через день отдыха на этом райском курорте, военврач, внимательно осмотрев благополучно заживающую рану, снял швы и «обрадовал» новостью, что через пять дней меня выпишут. В этот момент очень сложно было продемонстрировать энтузиазм, но я старался изо всех сил и, надеюсь, у меня неплохо получилось. Не хотелось разочаровывать окружающих, считающих меня настоящим героем. Ведь в нашей палате не было ни одного солдата, который мог с уверенностью сказать, что убил хотя бы одного финна. Я же в первый день пребывания в лазарете честно сообщил, что у меня на счету восемь врагов, из которых, правда зачтено только четыре, да ещё два пленных. А так как в госпитале лечились и Фролкин из моего отряда и бойцы из полувзвода Петренко, то вскоре все знали, что мои слова не являются пустым бахвальством, соответственно и отношение ко мне было искренне уважительным и бойцы считали, что я просто обязан снова рваться в бой, в отличии от них, мечтающих подольше отдохнуть в медсанбате. В действительности же, на душе у меня кошки скребли от скорой необходимости снова возвращаться на войну.

Однако выписали меня ещё раньше, чем я ожидал. Одиннадцатого января финны вновь перешли в наступление, что привело к росту потерь и раненых в прилегающих к Питкяранте частях и подразделениях РККА, и одним из результатов этих трагических событий стала нехватка койко-мест в госпитале. Начальство проблему решило радикально — постелили матрасы в коридорах, куда перевели легкораненых и выздоравливающих, а тех, кому оставалось менее трёх дней до выписки, отправили долечиваться в расположении своих подразделений. Так что после ужина одиннадцатого января, возвратившись из госпиталя, я доложился о прибытии Волкову, упомянув, что мне ещё положено три дня постельного режима, на что он мне ответил:

Хрен тебе, а не постельный режим. Сегодня, так уж и быть, отдыхай, а завтра, после завтрака чтобы был на разводе, найдем для тебя дело.

Ну что за жизнь?! В расстроенных чувствах добрел до склада, забрал винтовку, телогрейку и унты, отдал Калинину свою простреленную и окровавленную гимнастёрку на списание и получил новую (вообще так не положено — я должен был ее заштопать и отстирать, но по знакомству и из уважения к моему героизму старшина пошёл мне навстречу). Пока перешивал петлицы, мы с ним пообщались. Я в очередной рассказал о ставших уже легендарными боях на кордоне и на лыжне, он поведал мне о местных новостях — о пополнении в нашей погранроте, о сложном положении на приближающемся фронте, грохот которого был уже хорошо слышен в Питкяранте.