Новый Мир. № 2, 2000 - Журнал «Новый мир»

Не во всех стихах В. Черешни так задевает каждая строчка. На совести автора или читателя неприметность некоторых из них. Заглянем в его прозу: «Бог не знает эпитетов. Вещь существует — и все. Эпитеты — это наша неспособность принять вещи в полноте их существования». Не потому ли принимающий мир «в полноте» В. Черешня иногда подбирает эпитеты спустя рукава: мол, невелика важность?! А серьезно говоря, его поэтика не работает на прилагательном, тем более — изысканном, того более — на оксюморонном, невротическом, самоотрицающем сочетании эпитета с существительным — сочетании, столь характерном для современного стиха. В. Черешня не боится быть «нормальным», неярким. Он боится только одного: быть ярким за чужой счет, то есть за счет средств, неорганичных для него. Он не форсирует стихию, все выбросы и заострения слова явно проходят контроль совести его ремесла.

Философ, то есть любящий мудрость, — в стихах он поэт, то есть конкретен. Стихотворение «Южанин» красноречиво представляет обе стороны монеты. «Расставив ноги, распустив мотню, / Он мочится привольно, орошая / Притихшую от ужаса траву / Под каменными стенами сарая…Он плоть от плоти этих грозных гор / И с ними бессловесно совпадает, / Покуда Замысла горячечный задор / В природу эту пышную играет». Обратите внимание на зависть поэта к бессловесному совпадению в его поисках словесного совпадения, оно тут ему удается — и не потому ли становится формой принятия реальности? Реальность принимается точностью речи о ней.

Книгу «Сдвиг» с эпиграфом-автоцитатой «…сдвиг — мертвого в живое» можно прочесть и как описание пути от состояния, когда «ты не готов еще принять / такую бездну безразличья», — к жесткой правде: «Твой мир — всего один из многих, / И вовсе он не в центре мира». Через попытку невозможного — видеть мир без себя, как в пейзаже с «золотистой молью» («Без меня»).

Такое гибкое «я», личное и безличное одновременно, — вещь сравнительно редкая в лирической поэзии, поэзии эгоцентрической по определению. Лиризм неуничтожим, и поэзия Валерия Черешни — еще одно живое тому свидетельство. Но она свидетельствует и о силе лирического слова преодолевать притяжение ко все тому же центру — эго:

Я сумел отстраниться от боли отдельной судьбы(Запах летнего вечера хочет занять этустрочку)И смотрел на себя просто так, ни с какойстороны,Как на небо без облака, где не задумаешьточку.

Лиля ПАНН.

Нью-Йорк.

Елена Елагина. Нарушение симметрии

СПб., АО «Журнал „Звезда“», 1999, 112 стр. («Urbi». Литературный альманах. Вып. 21)

Всякая книга начинается с названия, которое в процессе чтения как-то интерпретируешь, разгадываешь. Какую же «симметрию» нарушает сборник стихов Елены Елагиной?

Сразу и не понять, пробегая глазами строки, повествующие все о том же, о том же, о том же: о неутешительности жизни, одиночестве, о надеждах, прорастающих как упрямый пырей из-под напластований тоски и разочарования, о Музе, которая, впрочем, оказывается у Елагиной не чудной гостьей, а «девкой с дудкой, треснувшей в руке». И тут уже неожиданность, уже некоторое нарушение равновесия, симметрии.

«Асимметричны» и любовные тяготения. Нет, никаких модных нынче перверзий в стихах Елагиной не отыщется (о чем она впрямую заявляет все в том же стихотворении «Незваная гостья»). Есть другое, весьма плодотворное для поэзии и вообще для искусства обстоятельство. Наше чувство становится не просто эмоцией, а эстетическим фактором, экзистенциальной проблемой, когда обнаруживает внутри себя некую необъяснимую невозможность реализации, загадочное несоответствие себе самому. Именно в этом смысл захлестнувших литературу XX века маргинальных страстей по Томасу Манну, Прусту, Кузмину или Набокову.

Тайна «имения, но не обладания» раскрывается Елагиной по-своему. Ее герой — «Фарфоровый ангел», приманивающий именно что своей амбивалентной природой: с одной стороны, небесной, даже не красотой, а отстраненностью, не-от-мира-ее (героини) сущностью, а с другой стороны — фарфоровостью, то есть хрупкой искусственностью, негибкостью, холодностью, опасной склонностью падать и разбиваться при любом неосторожном прикосновении.

Конечно, это давняя тема, это еще еврипидовско-трагедийная тема. И не случайно в златовласом герое стихов Елагиной угадывается современный Ипполит, дважды отделенный от мира героини: своим возрастом и занятостью собой (вплоть до нарциссизма):

Ангел ты мой, фарфоровый ангел,Ничего-то обо мне ты не знаешь,Хоть так часто сидишь напротивИ в глаза мне смотришь подолгуПристальным взором вундеркиндаВ новомодной тонкой оправе.

(Другой вариант любовной коллизии, разыгрывающейся в стихах Елагиной, выявляет все ту же невозможность реализации чувства — страсть, так сказать, к «голубому ангелу» — например — в стихотворении «Ну, попробуй, попробуй влюбиться еще и в миллионера…».)

Этот цикл Елагиной совершенно не случайно стилистически клонится то к разговорно-простодушным признаниям Кузмина (достаточно сопоставить «Утешение» из «Сетей»: «Я жалкой радостью себя утешу, / Купив такую шапку, как у Вас…» — и: «То подсвечник тебе подарю, а другой себе оставлю, то кружку. / Все придумываю какие-то несуществующие связующие узы…»), то к шекспировским торжественно-экзальтированным монологам:

Им не под силу наших чувств напор,И страсти им неведомы, и гнет,И сладость выбора. Но облик, облик!Но красота небесная! Но то,Что слову не дается, только кисти!

Через частное переживание, через личную неудачу, через трагичность беспомощного ощущения себя Федрой, любующейся красавчиком из «поколения X», проглядывает общечеловеческая проблема «заброшенности» в мир, чуждый, трансцендентный, соблазняющий меня, манящий, но не дающий осуществиться. Вот где нарушение симметрии.

В этой экзистенциальной обоснованности главное достоинство книги Елены Елагиной. Ее стихи — не эстетические опыты, не скольжение по накатанной всеми — от Архилоха до Бродского — поэтической лыжне, не женское рукоделие, состоящее из признаний в трогательной любви к себе самой и из обиженных инвектив в адрес бросивших и не оценивших. Почти каждое стихотворение — попытка разобраться. Разобраться в реально складывающейся ситуации, перевести ее из бытового в бытийный план и тем самым — через придание смысловой структуры — пережить, «остановить мгновенье».

Как всегда, оборотной стороной силы выступает слабость. Цепкое внимание к жизненной обусловленности стихов грешит повествовательностью, желание обдумать и разъяснить себе скрытые пружины претерпеваемых страстей — дидактичностью. Поэтическое плавание осуществляется между Сциллой детализации впечатлений и Харибдой прямого рассуждения с привлечением всего наличного арсенала художественных и философско-литературных ассоциаций. Последовательное развертывание текста захватывает у Елагиной в свою орбиту все новые и новые ряды образов. Так в стихотворении «Вторая столица», естественно, посвященном Петербургу, мы встречаемся с Бореем, «зовом крысолова», Гулливером, «долга рабом», «посейдоновой бородой», наконец, петухом, не клюющим «даже в пятно родимое».

Меж тем хитроумному Одиссею, чтобы спасти корабль, пришлось пожертвовать шестью спутниками. Так и в стихах эстетическое воздействие строится на целой системе подспудных жертв, умолчаний, предпочтений. Мысль, выговаривающая себя до конца, как бы уравновешивается, становится нейтральной, следовательно, уже художественно неупотребимой. Здесь тоже необходимо «нарушение симметрии», которое достигается Елагиной в лучших ее стихах. В завершение перечислю некоторые из них. Это: «Выжимая жизнь, как штангист выжимает свои блины…», «Радио для глухонемых», «Смерти боялась. К плечу прижималась щекою…», «На поводке любви, безжалостном, саднящем…», «Насмешница-судьба опять на совпаденьях…», «Не любовь и не дружба, а что-то другое, третье…», «Эй, признайся-ка, скромник, безупречный отец семейства…», «Бог — мужчина и любит поэтому шлюх и пьяниц…», «Что бы ты ни загадывал наперед…». И еще многие другие.

Алексей МАШЕВСКИЙ.

С.-Петербург.

Ничего смешного. Юмор, сатира, пародия, афоризм

Перевод с английского. Составление, перевод и справки об авторах А. Ливерганта. М., «Новое литературное обозрение», 1999, 448 стр

Стоящая книга пишется как минимум двадцать лет. То есть необязательно этот срок полностью посвятить одной работе, но хорошо, когда между рождением замысла и его завершением пролегает такая стайерская дистанция, придающая литературному труду философический масштаб, отличающая его от скороспелых поделок неофитов и конъюнктурщиков. Литературовед и переводчик Александр Ливергант еще в семидесятые годы начал знакомить читателей журнала «Вопросы литературы» с лучшими образцами англоязычной пародии и смежных с нею жанров. Выбор произведений для перевода был достаточно системным, и книга постепенно сложилась сама собою.