Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки - Яшар Кемаль

— Ой, Ахмед, дети с голоду помрут, прежде чем урожая дождемся. Думаешь, в деревне никого умней тебя не нашлось? Думаешь, тебе одному приглянулась эта земля? Только ведь силы надо считать.

— Я одолею. Будет здесь поле. Урожай будет в сто раз больше, чем у всех.

Он размахнулся и вонзил топорище в здоровенный, необхватный ствол векового гиганта.

— А вдруг увидит лесник?

— Ничего. У меня есть для него два улья с медом. Начнет цепляться, так я его медом ублажу. — И он второй раз ударил по дереву.

Места, в которых они жили, назывались Грушевым Колодцем. В самой сердцевине Таврских гор затерялись далеко разбросанные друг от друга хуторки — всего в один-два двора каждый. Здесь почти не было плодородной земли. Люди с превеликим трудом отвоевывали у дремучих лесов крохотные поля, кладя на это два, а то и три года жизни. Рубили, корчевали, жгли, и однако же редко кому удавалось снимать с них урожай больше трех лет кряду, потому как набегал сель и сносил плодородную почву, словно ножом срезал. И оставались на месте посевов голые скалы.

Шахан Ахмед, как и все, сколько помнил себя, рубил, жег, корчевал. Не сосчитать, сколько гектаров леса он перевел и сколько раз приходилось ему начинать все сызнова. На сей раз он решил перехитрить природу и отвоевать у леса такую землю, которая будет не по зубам никакому селю.

Нанося третий удар по стволу, он рассмеялся:

— Бог даст, жена, выправимся.

— Дай бог, дай бог.

Удары следовали один за другим, но к вечеру Ахмед лишь наполовину подрубил огромный ствол.

— Ничего, — бодрился он. — Только поначалу трудно приходится. Неужто не смогу одолеть по дереву в день?

На второй день повалил Ахмед дерево. Еще два дня ушло на корчевку и еще четыре — на то, чтобы оттащить ветви и корни на берег речки Кешиш и спустить их в воду, чтобы лесник ничего не узнал.

Так прошло шесть месяцев. Но однажды лесник все-таки напомнил о себе. Ахмеда это не обескуражило, он явился к леснику с щедрым подношением, и тот, довольный, умолк.

Четыре года понадобилось на то, чтобы очистить от леса шесть дёнюмов земли. Днем Ахмед рубил, по ночам корчевал пни. Ахмед так изменился, что и на человека перестал походить. Бывало, встречные шарахались от него. Руки у Ахмеда задубели, как автомобильные шины, ноги и плечи покрылись незаживающими ссадинами и язвами. Только глаза по-прежнему горели неукротимым огнем.

Он вспахал поле, засеял его пшеницей.

— Жена, — говорил он, — видела ли ты прежде такую землю? Жирная, сочная. Поищи-ка такую в Чукурове.

Поле распласталось перед ними, как неведомый спящий зверь с лоснящейся черной шкурой.

В тот год Ахмед получил неслыханный урожай. Пшеница взошла такая густая да ровная, что даже тигру было бы трудно пробраться сквозь нее.

Когда Ахмед продал урожай, то первым делом купил две коровы. Жене и детям — новую одежду и обувь. В тот год им не пришлось спускаться на равнину на поденщину. Хватит кормить комаров на рисовых полях и гнуть спину на сборе хлопка!

Молва об удаче Ахмеда быстро разнеслась по окрестным селениям. Прослышал о ней и Ариф-ага, который до сего дня считался полновластным хозяином Грушевого Колодца. У кого в чем нужда, тот на поклон к Арифу-ага. Если надо что-то продать, то кто же купит, как не Ариф-ага. Он первый советчик, первый помощник. Все крестьяне ходили у него в должниках. Разве что женами не приходилось делиться с ним. Во всем же прочем Ариф-ага был бучукчулуком, то есть компаньоном.

Есть такая система компаньонства — бучукчулук. Положим, кому-то нужна кобыла. Ариф-ага дает ее — пожалуйста, притом навсегда, только с одним уговором: каждого второго жеребенка, что принесет кобыла, отдавать ему. То же самое с курами, пчелами, посевным зерном.

— Ага, — сказали ему, — завелся еще один богатей в наших краях. Шахан Ахмед в силу входит. Он говорит, что, пока у него есть его чудесное поле, он сам себе хозяин.

— Так прямо и говорит? — переспросил Ариф-ага. И больше не обронил ни слова, но, не откладывая, поехал к начальнику уезда и подал бумагу, где черным по белому было выведено:

«Прошу освободить мое поле в излучине речки Кешиш, незаконно захваченное Шаханом Ахмедом, сыном Мустафы из Грушевого Колодца. Это поле в семь с половиной дёнюмов принадлежало еще моему отцу…»

Спустя пару дней начальник полицейского участка прибыл в Грушевый Колодец и самолично произвел опрос крестьян. Люди подтвердили правоту Арифа-ага, и в тот же день было принято решение вернуть землю ее законному владельцу. Начальник опирался на статью закона под номером двадцать три одиннадцать.

Шахану Ахмеду предоставлялось право опротестовать это решение через суд. Ничего иного ему не оставалось. Впервые простой крестьянин посмел подать в суд на Арифа-ага. Одно это чего-нибудь да стоило! Соседи посмеивались за спиной Ахмеда — муха вздумала тягаться со слоном!

— Плюнь, Шахан Ахмед, — говорили ему. — Посмотри, кто ты и кто он. Только изведешься понапрасну. Все равно поле перейдет к Арифу. Не бери позор на свою голову.

Ахмед и слушать не желал доброхотов.

Однажды, когда он возвращался с очередного судебного разбирательства, его подкараулили люди Арифа-ага — и так избили, что переломали половину ребер. Три месяца провалялся он в постели, насилу оклемался, но от своего не отступил.

Тем временем Ариф-ага сдал поле Кель-Дурмушу на условиях бучукчулука, то есть половина урожая — Арифу-ага, а половина — Кель-Дурмушу.

Ахмед не мог видеть своего бывшего поля, не мог слышать о нем. А судебному разбирательству не было конца. Чтобы погасить все новые и новые расходы, Ахмеду пришлось продать коров, потом отдать за пятьдесят лир в месяц старшую дочку в услужение секретарю начальника уезда.

С трудом он отбирал у жены сначала коров, потом любимицу дочку. «Легче мне с жизнью расстаться, Ахмед!» — рыдала женщина.

— Не реви! — утешал ее Ахмед. — Вернем поле, опять засеем его. Купим коров, заберем девочку и на поденщину ходить не станем. Помяни мое слово.

И жена уступила.

Пять или шесть лет длился судебный процесс. Ахмед работал на поденщине как вол и все заработанные деньги отдавал судейским. О нем уже шла молва. О нем рассказывали как о диковинке. И все-таки он проиграл. Окружной суд подтвердил предыдущее решение, а подать на кассацию Ахмед не смог — не осталось ни сил, ни денег.

Совершенно разбитый вернулся он в деревню. Жена с первого взгляда поняла, что судьба их решена, и запричитала, заголосила. Крестьяне, те самые, что еще недавно давали в суде ложные показания — не иначе как из зависти к Шахану Ахмеду, — пришли в тот день в его дом. Все они казались смущенными и подавленными. Уж кто-кто, а они доподлинно знали, каким трудом досталось поле Ахмеду.

— Прости нас, брат. Мы поступили подло. Теперь-то видим. Ты оказался единственным среди нас настоящим человеком. Прости, если можешь.

Шахан Ахмед не поднимал опущенных долу глаз. Лишь несколько дней спустя он смог взглянуть в лицо жене.

— Нет у нас больше поля… — сказал он.

— Нет поля, нет поля, — эхом отозвалась она. — Только и осталось что два улья. Сними с них мед, что ли.

— Ульев тоже нет. Я отдал их леснику. — И вдруг глаза Ахмеда дерзко сверкнули. — Где мой топор, жена? Тащи сюда. И кирку, и лопату. Знаешь, я ведь еще пять лет назад приметил одно местечко, лучше старого во сто крат. Там будет урожай больше прежнего. И корову купим, и ребенка вернем. Пусть-ка попробуют забрать это поле! Слышала, что соседи говорили?

Едва занялась заря, он уже был на новом месте. Размахнулся и вонзил топорище в необхватный ствол. Еще и еще раз. Он рубил, и гулкое эхо катилось по склонам гор.

Арбузы — дыни

Перевод Т. Меликова и М. Пастер

Все вокруг было охвачено зноем. Ребята вышли из реки и забрались под ежевичные кусты, где было темно и сыро, вроде как в пещере. Они лежали на влажной земле, думали, мечтали, каждый о своем. Так они нежились часами в ленивой дремоте, втроем, вчетвером или вшестером.

— Ш-ш-ш-ш, ребята, — обронил вдруг Белобрысый Али. — Не шевелитесь!

Они замерли. В двух шагах от них беззвучно катила свои воды река, лишь изредка раздавался всплеск волны. Река серпантином вилась до самой деревни, поблескивая на плоской равнине оловянной лентой.

— Как только заснет Мурат… — радостно продолжал Белобрысый Али. — Как только он крепко заснет…

— Как только заснет… — шепотом, словно заклинание, повторили ребята.

А одиннадцатилетний Дурмуш добавил:

— Спит он так крепко, что, хоть догола его раздень, не почувствует…

Белобрысый ковырял землю большим пальцем ноги. Был он таким тощим, что хоть ребра пересчитывай. Рос без отца и потому слыл самым отпетым из всей деревенской ребятни.