Исход - Игорь Шенфельд

Аугуст усадил мать и дитя в кабину и стал загружать чемоданы в кузов; обвязал их веревкой, притянул к борту, чтоб не гуляли. Ульяна обернулась, сквозь заднее окошко кабины смотрела на него; он чувствовал себя нервно, взвинченно. Когда сел за руль, Ульяна спросила:

— Почему столько мусора в кузове, и птица дохлая? Зачем?

— Это степной орел. Его атомной бомбой убило, — коротко сообщил Аугуст и тронулся с места. Ульяна нахмурилась:

— Что за шутки? Почему Вы меня дурачите? Вы издеваетесь надо мной, что ли? Почему?

Аугусту захотелось напомнить ей, что они уже дважды переходили на «ты», но тут же и раздумал. Зачем? И он ответил очень вежливо:

— Нет, Ульяна Ивановна, я не издеваюсь над Вами. На пути сюда я действительно попал под атомный взрыв, и мне чуть не перевернуло машину. Потом смело туман, поднялась буря, накидало мусору в кузов, и слепой орел упал — уже мертвый. Убрать я не успел — извините… А орла хочу в поселке показать. Я, наверно, первый человек, который первую нашу атомную бомбу видел сегодня. Никто не поверит, вот орла и покажу. Он над облаками летал, у него от взрыва глаза выжгло и крылья обгорели. Таких птиц много, наверное, сейчас в степи валяется. Жуткая сила. Я гриб видел, выше неба. Это, наверно, и была та самая молния, что Вы видели из поезда…

Ульяна смотрела на него во все глаза. Она поверила, и ей стало страшно. И еще потому она так смотрела странно, что все никак не узнавала того доброго и приветливого Аугуста, на которого отец не мог нарадоваться, и с которым она так приятно общалась, приходя на стройку. Теперь это лицо было жестким, чужим, почти враждебным; он обращался к ней вежливо до ядовитости, по имени-отчеству; он даже не смотрел, или старался не смотреть в ее сторону. Почему? Из-за «прижитого» ею ребенка? Из-за того, что она без мужа? Неужели он такой же, как все эти шипящие бабы вокруг?… злые ханжи без совести и… сочувствия… Сволочи… Или это он из-за атомной бомбы?..

Ульяна стала смотреть на дорогу перед собой. Атомная бомба… Да, это страшно. Только у нее своя атомная бомба… ее собственную душу разворотила. Хуже уже все равно не будет. Хотя нечего ныть: у нее есть отец, есть братишки, есть вот этот маленький — часть ее тела: сердце его, ручки его, улыбку его — всего его она сделала сама: для него сделала, но и для себя самой — с великой любовью, на всю жизнь. И плевать ей на всех злых людей: они все равно будут счастливы: она и ее маленький. «И никто-никто нам не нужен больше…», — Ульяна отвернулась от шофера Аугуста и глотала слезы, которые слишком часто в последнее время мешали ей видеть мир в реальных пропорциях.

Когда поравнялись с местом, где Аугуста застал взрыв, он остановил машину, выключил мотор, сказал: «Вот здесь это было: вон там, в той стороне».

Был ясный, солнечный, дружелюбный день: облака и туманы, разогнанные атомным взрывом за все горизонты, все еще не решались вернуться на место. Но изменилось и еще что-то другое: над степью висела мертвая тишина: ни птиц, ни цикад не было слышно; их всех либо тоже сдуло за горизонт, либо они до сих пор обдумывали невиданное и неслыханное происшествие и не осмеливались петь, чтобы не навлечь кошмарного повтора на свои потрясенные головы. Очень высоко в небе висели странные ошметки перистых облаков: красивые ошметки, веерные.

— Вон от нее остатки, — указал на них пальцем Аугуст. Ульяна уже успокоилась немного, укачалась. Она посмотрела в небо и устало произнесла:

— Красиво. И совсем не грозно выглядит…

— Да, сейчас красиво стало, а было… было тоже красиво, только по-другому. Страшно было, грозно очень: вот правильное слово. А страшно потому, что непривычно… и еще — огромно очень, как несчастье, от которого не свернуть, — Аугуст говорил непонятные вещи непонятным тоном: он как будто жаловался, как будто что-то совсем другое хотел сказать; он как будто оттаял вдруг, стал растерянным, несчастным, просящим о чем-то. Ульяна посмотрела на него с сочувствием: она вспомнила его судьбу; она подумала, что понимает его печаль, его тоску по дому, его бесконечное унижение. Но как его утешить она не знала, и она спросила про бомбу, чтобы поддержать разговор, не молчать:

— А ведь это опасно, наверно? Радиация от них исходит, я слышала, от бомб этих. И от облаков этих красивых.

— Не знаю. Наверно. Для того и делаются ведь — чтобы боялись. Чтобы чужие боялись. Зато теперь она у нас тоже есть. Теперь нас никто не тронет больше, в нашей стране. Никакие новые американские гитлеры нам не страшны, никаких переселений народов не будет больше… — Аугуст осекся.

Ребенок в свертке начал кряхтеть.

— Не плачь, Спарташенька, — сказала ему Ульяна, — дядя говорит: теперь у тебя есть атомная бомба, и никто тебя больше не тронет, — она улыбалась ребенку, а потом повернула голову к Аугусту и улыбнулась ему тоже, и он чуть не задохнулся от этой улыбки, от этих глаз… Крошка-Спартак затих на минуту, обдумывая это сообщение, и заорал — оглушительно и бескомпромиссно.

— Мокрый, — констатировала Ульяна, — Август, снимите мне, пожалуйста, чемодан — самый большой.

Пока Ульяна пеленала в кабине ребенка, Аугуст отошел от машины, сел на камень и смотрел вдаль. Что-то должно измениться в его жизни теперь, после этого утра, думал он — хотя бы потому уже, что что-то должно измениться в жизни всей страны. Но только было ему при этом очень тревожно почему-то. Ульяна посигналила, Аугуст вернулся к машине, снова закрепил чемодан в кузове, сел за руль, скосил взгляд на Ульяну, кормящую грудью Спартака — чмокающего и постанывающего от удовольствия, и ему стало жарко. Его прошиб пот, и он захотел остановить машину и уйти за горизонт навсегда, или сказать ей… сказать ей, как он ее бесконечно любит. Машина катилась легко и бодро, чуя скорый отдых, и Аугуст снова — осторожно и стеснительно — скосил глаза на Ульяну. Ребенок уже лежал на ее коленях и спал, а сама она смотрела прямо перед собой и была погружена в собственные мысли, в которых его, Аугуста, конечно же, не было.

Впереди, в небе висели тучи: темные облака возвращались, уже забыв об утренней бомбе…

Молчали долго. Молчание нарушила Ульяна:

— Как школа?

— Школа готова, неделю назад парты привезли и большую бутылку с чернилами.

— И это все? — усмехнулась Ульяна.

— Нет, там много еще чего привозили. Но не мы с Айдаром: они сами присылали машину из города… из районо, что ли — или как там ваше учительское министерство называется…

— Прямо уж — министерство!

— Ну, значит — не министерство, — с досадой в голосе сказал Аугуст, — я в этом не разбираюсь. Мое дело — обода да траки, которые летят каждый третий день — черт их дери…

— Вы научились говорить по-русски, как настоящий шоферюга, — съязвила Ульяна.

— А я шоферюга теперь и есть: шоферюга и тракторюга! Конечно, я не профессор! — вырвалось у Аугуста, и прозвучало слишком резко: что-то такое вылетело наружу из его сердца, что не должно было вылетать, и Аугуст пробормотал, как будто оправдываясь: «Каждому свое…». Но Ульяна уже смотрела в боковое стекло, отвернувшись. Вот и отлично: ехать в тишине, без этих дурацких разговоров — это самое лучшее.

Так и доехали, не обменявшись больше ни словом. «Каждому — свое», — сказал он ей. Может быть, он ее обидел этим. А может быть, она его и не услышала вовсе…

Он снял ее чемоданы, помог занести в дом. В поднявшемся переполохе — братья висли на сестре и хватали ребенка, тетка кричала пронзительно — Аугуст отчалил незамеченным, отдал машину Айдару и пошел домой, забрав орла, чтобы показать матери. Айдару он тоже сказал, что орла убило атомным взрывом, но спокойный Айдар кивнул и сказал, что от бомбы, конечно, любая птица может сдохнуть; у них тоже курица погибла вчера — под мотоцикл попала.

Приезд Ульяны всколыхнул поселок. Во-первых, многие ждали открытия школы и не хотели, чтобы там заправляла «Кусачка»: ее высокомерие и наглость уже успели напугать родителей. Люди — по старой памяти — любили Ульянку Рукавишникову, однако в последнее время некоторые стали переглядываться в сомнении, потому что всеобщая любимица прибыла в поселок «дефектная» — с дитем на руках и без мужа, а значит — славно погуляла там, в столицах. Что ж, языки злы, ибо человек произошел от гадюки — по клятвенному утверждению Серпушенка, призывающему в свидетели свою «бабку». Особенно тема нелегально прижитого ребеночка занимала, понятное дело, женскую половину поселка, так что зажимай — не зажимай уши, а шушуки и всякого рода спекуляции на тему «Ульяна» достигали и Аугуста — через мать, в основном. Аугуст бабских сплетен не любил, фыркал, но в данном случае прислушивался с интересом. Картина возникала такая: настигла там, в большой столице сельскую девочку Ульяну Рукавишникову великая любовь к сыну большого человека. Этот сын по имени Алишер учился в том же педагогическом институте, что и она сама, и был такой бесконечно талантливый, что его уже ждали на работу сто министерств разом. Талантливый Алишер, конечно же, тоже влюбился в свеженькую и красивую Ульянку — как в такую не влюбиться! — и от этой безоглядной, взаимной расположенности возникла живая проблема, названная впоследствии «Спартаком». Ульяна предложила разрешить проблему просто: расписаться и сыграть свадьбу, но талантливый Алишер предложил ей сделать аборт и не занавешивать себе лучшие молодые годы мокрыми пеленками. Произошла большая ссора, которая закончилась примирением и согласием на брак с условием назвать сына — если будет сын — Спартаком, а девочку — по усмотрению матери. В силу различных объективных и субъективных причин поход в ЗАГС и свадьба все время откладывалась; главным образом потому, что родителям Алишера, большим людям, было западло видеть невесту сына на свадьбе в платье не белого цвета, да еще и с брюхом: это же позору не оберешься что по вертикали, что по горизонтали! Решили отложить свадьбу до той поры, пока спадет живот. Такая пора пришла, появился на свет маленький Спартак, но тут как раз возник вопрос с распределением. Для Ульяны вопрос-то был давно решен: домой, в «Степное»: ради нее там специально школу построили, ее люди ждут, дети ждут, она им обещала, что вернется, она для этого и учиться уехала, если на то пошло!.. Но Алишер ответил ей, что он еще не настолько спятил, чтобы в деревню ехать, когда его в министерстве ждут, где для него уже и кабинет приготовлен, и секретарша с длинными ногами (про секретаршу он не сказал, правда). Произошел чудовищный конфликт интересов: настоящая драма жизни, не имеющая компромисса; конфликт закончился разрывом, в результате которого Ульяна с ребенком перебралась из большой квартиры, которую снимали для Алишера родители, снова в свое общежитие, где подружки ей очень обрадовались на прощанье: все они уже как раз разъезжались по школам, по направлениям. Две недели Ульяна выдерживала характер и предавалась отчаянью, а потом, чтобы одним разом покончить с невыносимыми мучениями, пошла на вокзал да и взяла билет на поезд. Подружки проводили ее до вагона, но там, на платформе Ульяне отказала сила воли, она порвала билет, взяла такси и поехала назад к своему Алишеру, чтобы остаться с ним в Алма-Ате навсегда. И тут ее ждал следующий удар: дверь большой квартиры Алишера открыла пьяная, полуголая девица, которая, узнав что Ульяне надо, кинулась сталкивать Ульяну с лестницы, невзирая на ребенка в ее руках, и возможно, убила бы Улю или ребенка, если бы на шум не явился Алишер, не надавал пьяной девице оплеух и не стал гнать ее вон саму. Пока девица кричала и цеплялась за двери, Ульяна убежала. Сразу же вослед ей в общежитие примчался и Алишер, валялся в ногах, клялся, что любит Ульяну превыше всего на свете, и что девицу привел только для того, чтобы попытаться свою тоску по Ульяне утихомирить в себе, потому что думал, что Ульяна покинула его навсегда; он клялся даже, что готов ехать с Ульяной в порядке исправления хоть на край света: все такое подобное молол. Ульяна его все равно выгнала в тот день, но и сама не уехала сразу, а стала ждать что будет дальше. А он приходил каждый день с цветами и погремушками, умолял не разлучать его с родным сыном и клялся, что будет самым лучшим отцом и мужем на всем белом свете, и что его родитель — большой человек — уже договаривается об очень хорошем месте для Ульяны — после того как она выйдет из декрета: заведующей РайОНО. Про «край света» он уже начал забывать почему-то. В конце концов Ульяна, не выдержав страха остаться матерью-одиночкой и вернуться к себе в деревню с позором, а также соблазняемая мечтой счастливой жизни, решила, что она простит Алишера еще раз и останется с ним. Но опять получилось все не так. Три недели еще прожила она в общежитии в ожидании Алишера, чтобы сказать ему о своем решении. Ее не выгоняли, зная кто ее бурбонный жених. А «жених» взял и перестал вдруг появляться, зато оставил однажды внизу, у дежурной, письмо для Ульяны. Сам, стало быть, подняться не решился. Он сообщал в письме, что ему предстоят очень трудные времена: полуголая девица, встреченная давеча Ульяной в дверях его квартиры, написала заявление в партком и в министерство к отцу, что она беременна от Алишера через изнасилование, и что Алишер угрожает ее теперь бросить. Сам Алишер утверждал, что это ложь, и что он до нее даже не дотрагивался в детообразующем смысле слова, но отец пришел в немыслимую ярость и потребовал немедленно жениться от греха на этой проклятой девице, пока не поздно; потому что и в парткоме может возникнуть угрожающая запись об изнасиловании и тогда — прощай прием в члены КПСС, а значит — прощай вся карьера плюс колоссальный позор для родителей. Короче говоря: отец приказал жениться, и Алишер вынужден подчиниться, но потом, очень скоро, как только все устаканится, Алишер девку эту выгонит, разведется и приедет за милой Улечкой. И подпись: продолжающий любить тебя безумно, безмерно и безутешно — твой Алишер такой-то… Херомурдобаев или что-то в этом роде. Прочтя это письмо, Ульяна дала отцу телеграмму, побежала на вокзал и решительно уехала — с разбитым сердцем и Спартаком Алишеровичем Рукавишниковым на руках. Кто-то ее провожал из девчат, она уже и вспомнить толком не могла — кто конкретно. Но кто-то наверняка провожал: не могли же четыре чемодана с пеленками и одежками сами в поезд забраться?…