Колодезь - Святослав Логинов

— Куда уехал? — хрипло выдохнул Семён.

— Не помню… — Карим-бек пожал пухлыми плечами. — В Мерв или Герат. Выезжал через ворота Шемухахмет-Ата.

— Да продлит Аллах твои дни, — произнес Семён, поспешно вставая. — Я твой должник, Карим-бек.

Семён отошёл к ожидающему поодаль Габитулле и вполголоса приказал:

— Сотню — в седло. Только без шума. Остальные пусть отдыхают, а лучшие неприметно соберутся на Хорасанской дороге.

Габитулла коротко кивнул и побежал, придерживая рукой саблю.

— Лошадей взять свежих, — произнёс Семён вдогонку, хотя сам знал, что Габитулла такой очевидной вещи не забудет.

* * *

Степные аргамаки пластаются над землёй в неудержимом беге. Шеи с короткой гривой вытянуты стрелой, жёлтые зубы оскалены, словно кони стараются кусить бьющий встречь ветер. Широкие неподкованные копыта отбрасывают песок, пыль курится на пути пролетевшей сотни. Никто из батыров не спросил, куда мчится отряд. Зачем спрашивать? — ходжа Шамон скачет впереди на бесценном текинце, подаренном ханом Анушем. Сотня двигалась в тишине — ни крика, ни гиканья, лишь невесомое касание камчи ярит порой скакуна, и тот откликается гневным ржаньем. Нет страшней зрелища, нежели конная сотня, в недобром молчании несущаяся по дороге. Горе тому, по чью душу летят конные ангелы мщения. Молись, грешник, пока есть время, — об остальном заботиться отныне поздно! Поистине, не бывают счастливы обидчики!

В ужасе бросаются с дороги встречные, не жалея арбы, сворачивают в ухабы и придорожные ямы, а когда вихрь проносится мимо, долго стоят, глядя вслед, благословляя Аллаха за вторично дарованную жизнь и не думая об убогом крестьянском товаре, вываленном в пыль или разбитом на камнях.

Застава на пути. Слыша конский топот, выбегают вооружённые нукеры и падают на лица свои при виде золотой тамги.

— Караван на Мерв проходил?

— В полдень!…

Вновь ударяют в кремнистую землю копыта.

— Караван на Мерв?!

— Прошёл три часа назад!

В пыльной дымке замаячили тополя и глинобитная стена таможенной заставы. И дорога пуста.

— Караван?!

— Прошёл только что, получаса нет… — Лицо десятника бледнеет в предчувствии гнева ханского везира. — Фирман у них в порядке, сборы уплачены в городе, тамга от Карим-бека дана, мы и досмотр не проводили, пропустили ходом…

Семён не соскочил — рухнул с седла.

Вот и всё. Ушёл Муса-ыспаганец, в последнюю минуту улизнул. Здесь, у колодца Сакар-чанга, проходит граница ханства. Дальше земли кызылбаши. Мир с шахом и воинственными туркменскими племенами непрочен и куплен дорогой ценой. Гнаться дальше — значит вызвать войну. Здесь тебе не северный улус. Каракалпаки — чёрные шапки, кызылбаши — красные головы… казалось бы, велика ли разница, но в одном случае потерять можешь шапку, а в другом голову. Не можно из-за старой обиды начинать войну.

— Воды… — прохрипел Семён.

Нукер ринулся выполнять приказ, прямиком сиганув через оплывший от времени дувал. Десятник, не дожидаясь приказа, расстелил в тени старого карагача джои-номоз. Семён уселся, склонив голову, спрятал лицо в ладонях.

Ушёл Муса, и приведёт ли случай вновь столкнуться — человеку знать не дано. А ведь совсем рядом был, только руку протяни. Он и сейчас рядом, может быть, вон с того холма острый глаз степняка сумеет разглядеть тяжело нагруженных наров и конную охрану… велика ли та охрана? — десятка полтора лучников; единым махом смять можно, да и не станут наёмные нукеры вступать в безнадёжную битву из-за одного человека, выдадут Мусу-ыспаганца… А вот молчать потом не станут, и осиротевшим погонщикам жаловаться не запретишь, а уж мавле Ибрагиму, ежели жив досель, и подавно рот не заткнёшь. Как ни крути — ушёл Муса. Вот если бы нагнали караван посреди своих земель, тогда иное дело. Поди разберись, зачем везир велел одому из купцов поворотить назад, а потом ищи, куда пропал задержанный вместе со своими людьми, да и был ли такой вообще.

Невесомая ладонь коснулась плеча, Семён повернул голову, не для того, чтобы увидать, а просто — раз зовут, значит, надо. Габитулла сидел рядом на корточках, непроницаемое лицо темней обычного.

— Нойон, скажи, кто он? — Жаркий шёпот полузабытого обращения обжёг слух. — Лучших джигитов пошлю, пластунов… Караван, считай, догнали, ночью возьмём; всех или одного, как прикажешь… сделаем тихо, никакой убыр не прознает… только скажи, кто тебе нужен. Надо — голову в мешке привезу, надо — живого притащу на аркане.

Семей молчал, раскачиваясь, словно ракьяты отбивал.

Габитулла тоже умолк, ожидая решения. А ведь прав мин-баши… не ушло время, сей день можно достать Мусу… опасно, конечно, но бог не выдаст — свинья не съест. Мысленному взору представился Муса: жёсткая петля аркана на шее, вытаращенные глаза полны ужасом, на мясистых губах пузырится кровавая от побоев слюна. Сколько раз это видение услаждало Семёнову душу, и вот теперь мечта грозит сбыться!

За многострадальную жизнь нажил Семён всего двух смертных врагов. Остальных, если и были такие, — господь простит. А вот Василий Герасимов и Муса-ыспаганец особняком стоят. От этих имён душа горючими слезами плачет. С Васаят-пашой Семён сполна рассчитался, уплатил ему и за прежние вины, и за будущие; посчитался за всё, чем Васька перед Семёном согрешил, но всего больше, что человека в себе не соблюл, поддался лести нового века. Жестоко покарал Семён Василия, хотя тот и без того судьбой обижен. Но вот ведь как жизнь повернулась: расправившись с Васькой, в ту же минуту ступил Семён на его дорожку. Кто сочтёт разницу между Васаят-пашой и ходжой Шамоном? И на горчичное зерно, что всех иных меньше, различия не наскрести. Значит, не мог Семён карать, выступил судией неправедным. А теперь, сводит злой рок мстителя с Мусою, и больная совесть велит подумать: не ступил ли ты уже и на дорогу злого ыспаганца? Куда приведёт эта тропка — гадать не надо, довольно оглянуться на себя самого, если отваги хватит. Ох, недобрую память оставил по себе ходжа Шамон! Побивал правых и виноватых, рубил наотмашь, рубил с плеча. Чего больше пролил — крови или слез — то у бога в сокровенной книге записано и в неведомый день прочтётся. Кого тогда судить будут — Мусу или его невольника?

Семён застонал, качнулся, отбив новый ракьят. Всё неправда, не о том думаешь, ходжа, скрывая от себя самого свою же мысль! Какой тебе совести взыскалось, убивец? Не шевелил бы язык ради лжи… Не бога страшишься, а собственной мести. Поквитаешься сегодня с Мусою, чем завтра жить будешь? Доброго в душе не стало — береги злое. Пустодушие хуже смерти. Молча поднялся ходжа Шамон, отступил на шаг, чтобы слуги могли прибрать коврик. Бесцветно сказал: «Не следует ускорять злое раньше доброго…» — с трудом, по-старчески, поднялся в седло и, не оглянувшись, направил коня в сторону благословенной Хивы.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});