Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

санатории, загоревшая, просоленная морем и натренированная ходьбой, я уверовала в то, что отпуск надо проводить только здесь. И в течение одиннадцати лет Володя, с его вельможной победительностью, доставал через Москву путёвки в полюбившийся нам обоим санаторий «Актёр». Особенно счастливыми бывали отпуска, когда к нам присоединялась Володина дочь Майя. В этом случае доплачивалась нужная сумма за номер люкс, и мы размещались к полному удовольствию каждого: Майя и я – в одной комнате, глава семьи – в другой.

Не избалованные благами цивилизованного отдыха, мы с Маечкой были отменными партнёршами. Не стесняясь друг друга, ахали, любуясь красотой долины, по которой нас возили на автобусах к сероводородным ваннам Мацесты. С благоговением погружались в таинственную зеленоватую воду, пробивавшуюся к нам в двадцатый век из каких-то древних известковых пластов палеозойской или мезозойской эры. Удивлялись тому, что эта колдовская вода оживляла и лечила. Пристрастились к сауне – выходили из сухой горячей камеры и бухались в бассейн с обжигающе холодной морской водой. И обе испытали детский восторг, когда в одно воскресное утро увидели в море яхты с алыми парусами: значит, не перевелись ещё на свете романтики.

Дочь укоряла отца, если он бывал невнимателен или нечуток ко мне: «Папа, неужели ты не понимаешь, что причиняешь боль Тамаре Владимировне?» или «Папа, ты не прав!». Для отца Майя была нравственным авторитетом, а понимание, кем стала Володина старшая дочь для меня, пришло однажды в том же санатории.

В 1976 году путёвки были взяты на сентябрь, выдавшийся необычайно знойным. Именно туда, в идиллическую атмосферу отдыха, от друга-судьи пришла телеграмма: «Умер Филипп Яковлевич». В суетных ритмах города я могла бы принять это известие с большей мерой защищённости. Но здесь оно лагерной стужей прошлого пробило навылет жаркий, сияющий день.

Филипп вызволил меня из произвола грязной лесоповальной зоны в страшное для меня время, когда нарядчик, поклявшийся меня «сгноить», мог в любой момент столкнуть в яму то, что от меня оставалось. Благодаря усилиям Филиппа меня положили в лазарет. Ему я была обязана тем, что стала работать операционной сестрой в хирургическом корпусе. Только сойдя с ума, можно было увязать это с его последующими действиями, касавшимися сына.

Меня бил озноб. Всесотрясающий. Неестественный. Дотащившись до номера, я протянула телеграмму мужу и его дочери. Маечка пробежала телеграмму глазами и кинулась ко мне с такой молниеносной быстротой, с какой метнулась бы мать выхватить ребёнка из волны, уносящей его в море:

– Милая моя, дорогая моя, не надо так, пожалуйста, не надо…

Ни от кого на свете я уже не ждала порыва такой силы. Где-то в глубине, про себя, я назвала Майю: «Доченька!» Она и впрямь меня откуда-то выловила в те минуты. Муж покружил, покружил вокруг нас и вышел из номера. Какая непрогнозируемая, в сущности, произошла история с взаимоотношениями в семье Володи! Его старенькая мать, его дочери и даже внук Вова чаще оказывались большей для меня защитой, чем он. Маечка высказала тогда надежду на то, что Филипп перед смертью что-то прояснил в душе сына, завещал ему дорогу ко мне. Я в это уже не верила. Представляла только, как тяжело сын принял смерть отца, каким участием окружил ту, которую почитал матерью.

* * *

В летние месяцы путёвки в санаторий «Актёр» предоставлялись, как правило, артистам, режиссёрам и другим работникам театра. Осенью же, когда открывались театральные сезоны, здесь только случайно можно было застать актрису БДТ, красавицу Нину Ольхину, в немыслимом дымчатом платье, или увидеть Инну Чурикову и Глеба Панфилова, быстрым шагом выходящих из столовой, оберегающих свою совместность от постороннего вторжения. В осенние месяцы сюда съезжались известные театроведы, театральные художники, сценаристы, работники радио и телевидения, мастера художественного слова.

Вечерами, на скамьях у санатория, деятели театра рассказывали о репетициях знаменитых режиссёров, на которых им посчастливилось побывать. Мы заслушивались воспоминаниями Вениамина Захаровича Радомысленского, работавшего вместе со Станиславским: «Как-то Константин Сергеевич тяжело заболел. Собираясь наведаться к нему, я запасся новостью, которой хотел его порадовать. „Ну вот видите, Константин Сергеевич, – говорю, – уже принято решение переименовать Леонтьевский переулок Москвы в переулок вашего имени. Будем теперь ходить по переулку Станиславского“. Константин Сергеевич как-то засмущался. „Конечно приятно, – отвечает. – Не слишком удобно, однако. Крайне даже неудобно: Леонтьев ведь как-никак мне дядей приходится“». В сумерках, когда ещё не зажигались фонари, в этом кругу всё начинало искриться от остроумия слов, от изящества речи. Я слушала, забывалась и думала: «Какое же это всё счастье!»

На протяжении тех лет, что мы ездили в «Актёр», наше пребывание там несколько раз совпадало с отдыхом Константина Лазаревича Рудницкого и его жены Татьяны Израилевны Бачелис. Когда-то, ещё в Вильнюсе, Константин Лазаревич пересказывал нам с Володей кадр за кадром фильм Феллини «Восемь с половиной». После его книг о Мейерхольде раскапывал в архивах материалы о забытых режиссёрах. Тогда, в частности, писал о режиссёре Терентьеве. Хотя знакомство с Рудницким и нельзя было считать близкой дружбой, оно было давним и сердечным. Приезжая в Ленинград, он навещал нас. Когда целью приезда бывали премьеры в БДТ, ходили на них вместе. В кабинете Товстоногова, куда нас сопровождала завлит Дина Морисовна Шварц, Георгий Александрович рассказывал гостям о смелом выступлении Володи на одном из давних съездов театральных деятелей. Высказанная Володей идея о том, что отвечать за творческую жизнь театра должен не директор – лицо, назначенное сверху, а художественный руководитель, тогда расценивалась как дерзкая, хотя думало так большинство деятелей театра.

Однажды, дня за три до нашего отъезда из санатория «Актёр», на море разразился шторм баллов в шесть-семь. В креслах под тентом на террасе, располагавшейся высоко над морем, сидели, укутавшись во что попало, человек пять-шесть. Сидели вразброс, оберегая своё tête-à-tête со стихией. Каждый в драматургии шторма видел что-то своё. Море с рёвом громоздило валы в бурую песчаную стену и в бешенстве гнало к берегу тяжёлые массы воды. Не выдерживая вертикали, они обрушивались к своему подножью, шипели, бесновались. Следующие за ними набирали высоту и с рычанием накидывались на сушу.

Наверное, свободный дух морской стихии и пробудил во мне шальную мысль показать Константину Лазаревичу свои воспоминания: «Рукопись ведь просто лежит и пылится. Что он скажет? Отзыв человека такого уровня…»

В гуще советского общества отношение к репрессиям оставалось несформированным. Кто-то из знакомых, прочитавших рукопись, болезненно реагировал на соседство политических заключённых с уголовниками. Кто-то не мог поверить, что я выдерживала работы на лесоповале. Для кого-то стало открытием, что в лагере мог быть театр. Одна из молодых знакомых «проникновенно»