Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю - Андрей Балдин

Сентябрьскую пьесу хорошо смотреть в декорациях 1812 года, толстовских, которые более чем правда (мы еще не закончили ее смотреть, нам предстоит наблюдать счастливый финал пьесы). Потому так популярны эти декорации. Они выстроены по закону трехчастного законченного сочинения, но оттого только с большей охотой в них играет Москва.

Москва не вспоминает 1812 год, а верует в толстовский миф об этом годе как в свою высшую правду.

Весь московский календарь есть такого рода высшая правда, коллективная метафора времени. Результат соревнования, спора различных, порой полярных сочинений. В сентябре в этом соревновании побеждает Толстой. Побеждает его представление об истории Москвы; он сообщает Москве сакральный образ, положенный на язык современной литературы.

На современном языке, в образах новейшей эпохи изложен древний миф: война (за свет, за урожай времени) окончена победно.

Так совершается в Москве летняя Пасха; после всех скорбей и «водных» метаний лета и осени русская столица, наконец, крещена. Ее дальнейшее существование в христианском (календарном) плане делается окончательно легитимно.

Глава семнадцатая

Бабье лето

21 сентября — Покров

— Третье лето — Новолетие и Брадобритие — о Рождестве и тайне — о расхождении и схождении (времен) — Власть над праздником — Разговор Новопушкина и Новониколая — Закаление водой — Про крест — о Багратионе и бульварах — Москва в цвете — Тайник: свет открыт —

Победа вышла совершенная; вода покорена, время пошло ровно. Москва вступает в лучший свой сезон — ее идеальная фигура полна до краев цветом и пестротою форм.

Я помню, даже в тот год (2002), когда летняя засуха все продолжалась, город был полон торфяного дыма и деревья стояли не столько желты, сколько пожухлы, даже тогда Москва в конце сентября расступалась просторно и покойно — всеми домами по местам, переулками в ножны.

Война (страда) закончена; подвиг года совершен.

Китайские резные сферы города лежат одна в одной: листва, кирпично-красные стены, в них белые рамы, облупившиеся за сотни лет (стекла невидимы), за ними строгие старухи в черных очках, в которых отражается время. Праздник, Новое лето: Москвастаруха натягивает на себя кружевные платки. Прохладно, утром по воздуху тянет сладостью. Небо синё. Старуха гордится собой: этот отдых она заслужила. Сын ее пал за родину у села Бородина, по нем поставили собор; сам герой остался невидим, распался прахом и пустотами по московским пустырям. По городу кругом идет служба, храмы полны женщин; наступает бабье лето.

*

Москва особа женского полу; формы ее округлы, но, главное, самопоместительны, точно она матрешка или орех. Также и сентябрь: на самом деле он не расходится на начало и конец, и даже на верх и низ. Он делится на извне и изнутри: начинается извне и заканчивается внутри, ядром света.

Третье лето

Бабье лето проходит ровно. Венок осенних праздников разворачивается от Рождества Богородицы к Покрову.

Третье лето есть настоящее (совершенное) время Москвы. Короткое, не далее Покрова; оттого так ярок холодный чистый воздух. Виды Москвы, точно облитые стеклом, недвижны, если не считать движением падение листвы. Шорох листьев под ногами представляет собой особый звук: мы ворошим время. Оно встает из-под ног фонтанами, течет не по прямой, но кругом, живет пространством, взмывает и оседает праздно. Праздник времени разрешен: начался церковный год, Москва отметила Новолетие.

Не в начале, не в конце, но в середине, сердцевине сентября, где во внешней скорлупе спрятано ядро света.

*

Новолетие, или Индикт, приходится в календаре на 1 сентября по старому стилю. К сегодняшнему дню этот праздник передвинулся на середину месяца и продолжает дрейфовать по одному дню в сто лет — внутрь сентября. Там его место — не во внешней, смутной и холодной половине месяца, но внутренней, где после Индикта и Рождества Богородицы наступает покой и до порога Покрова в помещении Москвы разливается тихое бабье счастье.

Москва за прошедший год узнала время, освоила его устройство, нашла должное отношение к его нестойкому феномену и сама теперь стала время воплощенное, внутреннее помещение времени. Это сокровенное помещение лучше всего наблюдать сейчас, бабьим летом, когда Москва сама с собой совпадает до последней черты.

Настоящие записки начались в такой как раз день, в момент осеннего совпадения Москвы с Москвой — смысл этого события я тогда не вполне различал, только наблюдал яркие, идеально сфокусированные московские картины и думал о земном рае.

Новолетие и брадобритие

До царя Петра праздник церковного Новолетия был тих и размерен. Многочасовые службы в храмах, в небесах роение сонных, словно стоячих галок, в Кремле, в толчее соборов, в золоте и дымах крестные ходы. Разумеется, не все было стояние и тишь — во все времена в Москве имели силу обычаи допотопные и просто языческие, и в Новолетие должным образом стреляло и громыхало.

Сказывался конец огородного сезона, начало эпохи заготовок: на столах строились крепости закусок, питие осуществлялось без меры. Господствовал квас, который впоследствии с успехом заменило пиво. Однако сие гастрономическое брожение происходило частно: по дворам, теремам и прочим деревянным норам — на лице встречающей золотую осень столицы осуществлялись мероприятия степенные, важные, благочинные.

Но наступило ужасное 16 декабря 7207 года, Петр Великий издал очередной указ, и буколический сентябрьский праздник был отменен: с 1 января устанавливалось новое, европейское летоисчисление, год наступал 1700-й.

Нововведение Петра Москве не понравилось.

Она продолжала отмечать прежний осенний праздник, теперь уже исключительно частным порядком, всякий на свой лад. Характер праздника рисовался определенно: он стал демонстративно московским днем. Главными чертами его сделались заливаемое пивом огородное пиршество, домашний характер, и, в противовес суете новых времен, совершенное безделье.

Наверное, с некоторыми оговорками этот праздник, столь изменившийся (спрятавшийся) с началом петровского века, можно считать прадедушкой нынешнего Дня города. Полная, однако, противоположность двух этих дней заключается в том, что нынешний сочинен властями и остается пока начинанием казенным.

Тогда этот новый пусть будет (когда еще будет?) праздничный день, а тот пусть остается праздным.

Самым замысловатым образом праздный день в начале XVIII века отмечала в Москве компания просинитов, записных фрондеров, классических московских чудаков, шутовских поклонников языческого персонажа Сина, олицетворяющего собой всякую природную (здесь –огородную) мудрость. Огородную потому, что вся Москва, по мнению просинитов, была сад и огород, поспевающий осенью точно к празднику. К тому же свидетельства об их сентябрьском отмечании дошли до нас в пестрых и нелепых картинках из «Огородной книги» — рукописного сборника, составленного в те годы. Автором документа назван отец Евлогий, по всей вероятности, коллективная фигура, выставленная в противовес спутнику Петра, всепьянейшему князь-папе Никите Зотову.

Сей коллективный Евлогий в твердокаменных выражениях пишет о праздном дне следующее.

Главные действующие лица, граждане-дворяне Яхонтов, Свиньин, Герасим Домашнев и с ними неперечисленные, собирались обыкновенно в Кремле, где, отстояв службу в Ризоположенской церкви, что у подножия Успенского собора, перемещались в дом некоего хозяина, стоящий здесь же, в нагромождениях деревянной застройки на южном склоне Боровицкого холма. Вид на реку открывался бесподобный. После необходимого по случаю застолья собравшиеся принимались составлять живые картины, одновременно неподвижные и курьезные, наподобие парфенонова портика или лубка «Как мыши кота хоронили». Разговоры при этом велись подчеркнуто бессмысленные. Центральной считалась триада: пир, пар (обязательной была баня) и парикмахерский апофеоз, после чего наступала кульминация. Обритые наголо просиниты натирались мелом, и затем свои оголенные лица и «беломраморные» тела выставляли на шаткий деревянный балкон, на показ заросшему муравой двору.

Однажды вошедшие во вкус празднователи отправились за город, где адресовали представление Вавилонову ручью, что впадал в Москву неподалеку от Крымского брода. Но и там не нашлось довольно зрителей, кроме отряда гусей, белевших не менее самих просинитов. Зрелище имело успех, гуси гоготали.