Отдайте мне ваших детей! - Стив Сем-Сандберг

Одна из теорий Янкеля состояла в том, что транспорты с продуктами, которые они разгружают, предназначены исключительно для власть имущих и состоятельных жителей гетто; даже тот жидкий суп, который ежедневно хлебают рабочие, разводят, чтобы тем доставался концентрат. «Посмотрим, не ехал ли сегодня суп мимо капусты», — говорил он, когда Зонненфарб звонил в колокол.

Шальц мимоходом отвешивал ему такой подзатыльник, что суп проливался на глазах у сотен перепуганных рабочих. Но казалось, что Янкеля не напугать. Он только чуть наклонялся. Словно часовые, выбивая из рук Янкеля миску, давали ему возможность с каким-то цирковым шиком демонстрировать изощренное презрение, которое он испытывал к ним.

Было решено, что председатель проведет собственный осмотр: «eine Musterung des nach Radegast zugeteilten Menschenmaterials», как было сказано в «Хронике».

И вот участники так называемого трудового резерва стояли в «кино „Марысин“», сгорбившись, чтобы закрыться от снега и дождя, попадавших в сарай сквозь хлипкие дощатые стены.

В толпе было тревожно. Представитель конторских служащих, изгнанных Бибовым с прежних рабочих мест, требовал, чтобы женщинам позволили вернуться к «обычной работе»; по крайней мере чтобы они работали в помещении или в защищенном от ветра месте. Один из рабочих жаловался, что кирпичная крошка режет пальцы до мяса; что инструментов не хватает, а суп дают настолько жидкий, что на дне котелка можно рассмотреть монету (если бы у людей были монеты, чтобы бросать их в котелки).

— Дорогие евреи, дорогие страждущие братья и сестры, — начал председатель, но к тому времени рабочие уже были сыты по горло, и кое-кто стал проталкиваться к выходу из тесного сарая. Зондеровцы сделали вялую попытку преградить путь, но за первыми рабочими последовали другие. Люди возвращались на свои рабочие места, и служащие из Центрального бюро по трудоустройству, которые должны были вести протокол осмотра, беспомощно стояли с длинными списками в руках.

— Бастуют, — пробормотал кто-то. — Это же все равно что отказ от работы!..

Но что толку?

В те дни стояла очень переменчивая погода. То светило солнце, и небо прояснялось с серого на сияющее-синее так быстро, что внезапный свет резал глаза. В следующую секунду с широкой равнины нагоняло проливной дождь или снегопад. В одну минуту поле по ту сторону ограждения и будки делалось цинково-белым, и не было видно ничего, кроме вихрей снега над самой землей, а рабочие склонялись над тачками и корытами с цементом.

При такой погоде люди ожидали, что председатель после неудавшегося выступления сразу вернется на площадь Балут, в надежное тепло конторы. Но председатель приказал Куперу повернуть коляску и в туче летящего в глаза снега ехать по направлению к Радогощу.

«Он тоже, тоже хотел обязательно проинспектировать цементную фабрику, — рассуждал потом Янкель. — Хотя ему там совершенно нечего было делать. Это же проект Бибова и Ольшера!»

Снег недолго валил густой массой; теперь он растаял в тяжелую, вязкую, жидкую слякоть, которую еще больше развезло от колес, сапог и деревянных башмаков, непрерывно проезжавших и проходивших по стройке. Двое мужчин, тащивших корыто с цементом, поскользнулись; один из них, падая, увлек за собой другого. Одновременно коляска председателя завязла в глине, и Купер слез с козел.

Тогда-то Адам и понял, что все не так, как должно быть.

Телохранителей председателя нигде не было видно. Презес поднялся в коляске, но потом снова сел, увидев, что остался один.

Вдруг с деревянных конструкций под потолком ангара послышался крик:

— Хаим, Хаим!

— Дай нам хлеба, Хаим!

Крик не был агрессивным, напротив — почти дружеским. Адам увидел, как председатель смотрит вверх взглядом, который на миг показался исполненным ожидания.

И прилетел первый камень.

Непонятно откуда. Рабочие вокруг застыли.

Хотя камень наверняка бросил кто-нибудь из них, рабочие выглядели растерянными. Их испуг оказался так же велик, как испуг председателя, который теперь сделал то, что хотел сделать мгновение назад: поднялся, чтобы вылезти из коляски.

И тут прилетел второй камень.

Адам видел, как он описал отчетливую дугу на фоне остатков неба, прежде чем опуститься где-то за коляской; и вдруг воздух перед ним наполнился камнями, и не только камнями — обломками кирпичей, металлическими штырями, выломанными из отливок деревяшками с присохшим цементом. Снег летел над землей почти горизонтально; отовсюду неслись крики и ор, но громче всех кричал председатель — громко, пронзительно, почти верещал, словно зверек, которого неосторожно стиснули до смерти.

Наконец сильный удар опрокинул его на землю.

Он не увидел, кто и откуда бросил камень, — только сжался от страшной боли и беспомощно зашарил руками по припорошенной снегом грязи. Почувствовал, как что-то жидкое течет по штанине, и подумал «только бы не истечь кровью», когда удар из той же пустоты угодил ему прямо в бок. Две сильные руки подхватили его под мышки, и какой-то миг невозможно было отличить жидкую заснеженную грязь от глаз, смотрящих прямо в его собственные; под глазами — ряд белых, блестящих от слюны зубов во рту, широко открытом вокруг голоса, который кричал и кричал:

— Ты, SHÓITE — как долго, по-твоему, можно скрываться от меня?

~~~

Если верить некоторым высокопоставленным персонам, бывшим свидетелями происшествия, председатель во время инспекции на Радогоще из-за «плохой погоды» поскользнулся и ударился головой о корыто с цементом, отчего вынужден был обратиться к врачам. Утверждали, что Бибов сжалился над старостой евреев и устроил его в «арийскую больницу» в Лицманштадте.

Все это неправда.

Неправда, что председатель поскользнулся, неправда, что его лечили в городе. Он лежал в комнатушке своей общей с братом летней резиденции в Марысине, на улице Кароля Мярки, с окровавленной повязкой на голове; ему казалось, что стоит весна, вода льется и капает, как всегда в это время года в России; у воды собрались его дети и смотрят, как он тонет. Но вот молодой спаситель входит в воду, приближается к нему, поднимает его на руки и решительно несет на берег.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вы кто?

ЗАМСТАГ: Ich bin Werner Samstag, Leiter von der Sonderabteiling, VI-e Revier.[29] Я пришел сообщить, что освобождение близко. Еще я пришел сообщить, что спас вам жизнь.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Само собой, я бесконечно благодарен вам за то, что вы не растерялись!

ЗАМСТАГ: Ssschooo, mein Herr; а ведь то, что говорят о русских, — правда. Я видел одного вчера. Он стоял в очереди в раздаточный пункт, обернулся и сказал мне — Nie bojsja, osvobozjdenije blizko… He бойся, освобождение близко! (Так он сказал. Именно так!)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Если бы я обращал внимание на всякие слухи, я бы никогда ничего не добился. Это все равно что быть слишком уступчивым!

ЗАМСТАГ: No, tak — теперь вы наконец говорите как настоящий вы — Balédik nischt dem eibershtn er vet dir shlogn tsu der erd!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто ты?

ЗАМСТАГ: Кто же я? Я — не вы! Но тот, кто в гетто больше всего похож на вас!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Как стишок! Я придумал?..

ЗАМСТАГ: Ваше изображение больше не вывешивают во время важных мероприятий. Говорят: «Oif mit den altn». Вы едете в своей шикарной коляске, а ваш собственный народ отворачивается и притворяется, что занят, только чтобы не смотреть на вас. Всё гетто в заговоре. Вы единственный этого не замечаете.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что еще говорит обо мне народ?

ЗАМСТАГ: Народ говорит, что вы их единственная защита от ТЬМЫ — Jest szczęściem w nieszczęściu.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Это правда. Чистая правда.

ЗАМСТАГ: Говорят, что вы предали детей, больных и стариков.

Говорят, что теми, кто беззащитен, вы пожертвовали в первую очередь…

Говорят, что тем, у кого пересохло в горле, вы предоставили умирать от жажды!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Да ты, может быть, один из них? Bist Du ein Praeseskind?[30]

ЗАМСТАГ: Верный или неверный? Freund oder Feind?

Samstag oder Sonntag?

Ich bin der Sonstwastag — ein sonniges — ein glückliches Kind.

Ober hot nischt kejn moire. S’z gut![31]

Меня не было в списке. Вот и все.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В каком списке?

ЗАМСТАГ: В списке ваших детей — ваших настоящих детей!

Ich bin ein eheliches Kind, ein echtes Ghettokind![32] (Ведь ты видишь: у меня больше нет кожи, ни носа у меня нет, ни щек — я совсем как вы! Никто из видящих меня не скажет точно — друг я или враг?

Gut oder Böse?