Отдайте мне ваших детей! - Стив Сем-Сандберг

По документам Адам Жепин был по-прежнему прописан у отца в гетто, но Шайя теперь распоряжался только на кухне — комнату заняла приехавшая недавно семья. Время от времени Адам ходил на Гнезненскую навестить отца. Он взял за правило, отправляясь туда, брать с собой трудовую книжку. Талоны на хлеб он оставил на кухне у Шайи. Шайя получал по талонам те немногие пайки, которые еще можно было получить. Когда приходил Адам, отец требовал все взвешивать и зорко следил, чтобы буханку хлеба делили поровну, хотя Адам часто приносил еду с собой: картошку, добытую с телег, репу, капусту и свеклу, которые собирали зимой. Новые жильцы завистливо посматривали из комнаты. У сынка Жепина, наверное, связи наверху, среди di oberstn, иначе с чего бы ему рассиживаться тут с такими-то сокровищами?

Адам научился быть осторожным. Вся дорога до Марысина кишела зондеровцами. И короткий отрезок от Фельдмана до ворот Радогоща он старался, безопасности ради, проделать вместе с кем-нибудь из своей бригады, чаще всего с Янкелем Мошковичем и Мареком Шайнвальдом, а также двумя младшими братьями последнего, тоже грузчиками с товарно-сортировочной.

Янкелю было лет четырнадцать, самое большее — пятнадцать; волосы-мочалка и широкая полоса светлых веснушек на носу, из-за которых он выглядел еще младше. Янкель так и не научился быть незаметным и экономить силы, работая молча. У него были теории обо всем на свете, и он не упускал случая их провентилировать. «Вот эти — с Восточного фронта, — говорил он, например, о конвое с боеприпасами, с грохотом проезжавшем вверх по Ягеллонской, и о танках с засохшей на гусеницах глиной и с замотанными пушками. — Им повезло, что артиллерия осталась при них, но если они думают, что смогут открыть новый фронт, так это они ошибаются. Сталин их раздавит — и даже не заметит».

Через Радогощ везли не только артиллерию отступающих немецких частей, но и большую часть материалов, которые промышленность гетто производила всю ту зиму и весну в трудно объяснимом количестве. Дверные рамы, оконные панели, иногда целые стропила, привязанные к кузовам грузовиков, бурным потоком текли по направлению к товарно-сортировочной. Весь город в движении.

И постоянно требовались новые рабочие.

Некоторые привилегированные работники приезжали на трамвае; каждое утро видно было, как два соединенных вагона скользят вдоль плоского глинистого поля. Но большая часть недавно нанятых рабочих приходили пешком, некоторые все еще в рубашках и нарукавниках, словно бедняги ждали, что их вот-вот позовут назад, за письменные столы и счетоводческие конторки.

(Иногда принудительно нанятые рассказывали дикие истории о том, как Бибов лично являлся проверять, оставили ли конторщики свои места. Приходил в отдел выдачи талонов. И вроде бы в одну из лично им организованных контрольных палат, где пояснил собранию перепуганных ревизоров, что либо их шеф Юзеф Румковский немедленно поставит в его распоряжение тридцать пять крепких здоровых рабочих, либо господину Румковскому придется проследовать в Марысин и дробить кирпичи лично.)

«Они делают цементные плиты, — объявил однажды Янкель с гордостью. — Гера-клит!»

Янкель пытался поговорить с некоторыми дворцовыми служащими — адвокатами, как он их называл, — чтобы через них передавать сообщения оставшимся в гетто товарищам-коммунистам. Но в Радогощ той зимой приезжали толпы измотанных, усталых, вконец обессиленных людей; на роль курьеров годились немногие. Господин Ольшер едва успевал внести их в списки, как они тут же валились с ног от голода и усталости, и приходилось отправлять их во временный лазарет, который председатель разрешил устроить на станции.

У Гарри Ольшера не было собственного кабинета. Даже письменного стола у него не было, пока обервахмистр Зонненфарб по приказу начальника станции не одолжил ему маленький «радиостолик», стоявший в его будке возле грузового перрона. За этим столиком господин Ольшер и сидел, регистрируя новоприбывших и одной рукой заслоняя глаза от дождя или вьюги.

Со временем строители с Древновской возвели недалеко от перрона сортировочной деревянную конструкцию наподобие ангара. Ангар имел девяносто метров в длину, три в высоту, а вместе с двускатной крышей и все пять, если не больше. Некоторых дворцовых рабочих отправили к складу, где они насыпали песок и таскали кирпичную крошку в цементомешалки. Цементомешалки обслуживали польские рабочие, которых привозили каждое утро. Некоторых Адам узнавал — они раньше работали на грузовом перроне; иным даже удавалось проносить в гетто сигареты и лекарства. Но теперь никто из поляков и виду не подал, что узнал его. Они продолжали сыпать песок, ворочать цементомешалки и не поднимали глаз, даже когда смесь лилась в форму.

Ангар построили, чтобы отливать гераклитовые плиты. Смесь цемента, кирпичной крошки и опилок заливали в деревянные формы. Потом рабочие длинными скребками разглаживали смесь до тех пор, пока она не становилась совершенно ровной. Через пару часов бригадиры и инженеры палками проверяли, застыла ли смесь.

Как же эти плиты были нужны немцам! Только за первые две недели марта, пока строили ангар, из Лицманштадта явилось не меньше четырех делегаций. Инспектировать приезжал Бибов со своими людьми. Потом — специальная комиссия Fachleute, которую назначил Бибов, а возглавлял Арон Якубович. Появлялись и еврейские инженеры, что удивительно — в автомобилях. Когда кортеж проезжал мимо, Адам видел их испуганные лица через задние и боковые окошки. Словно немцы захватили их в заложники.

В марте настала очередь председателя.

У Адама потом были все причины помнить этот день, и не только из-за последствий, выпавших на его долю; в этот день он по-настоящему понял: война близится к концу. Ничто, кроме случая с председателем, не убедило бы его в этом. Ни паническое строительство Behelfshäuser; ни вой воздушной тревоги, который каждую ночь эхом отдавался в пустом небе; ни рытье окопов у стен Брацкой; ни даже ставшие теперь ежедневными слухи, которые разносили Янкель и его камрады, — о том, что русские связные по ночам тайно проникают в гетто и встречаются с коммунистами из Сопротивления. Но когда восстали на высшего, на самого председателя; когда все зашло так далеко — он понял…

Как раз в это время полякам и немецким инженерам удалось получить опытный образец готового дома. Образец был совсем как готовый дом, три на пять метров, из крашенных синей краской гераклитовых плит; окна выглядели так, словно кто-то, проходя мимо, просто воткнул их в стены. Зонненфарб влюбился в этот дом с первого взгляда. Он перетащил туда все свое барахло, забрал у Ольшера «радиостолик», а на стену прикрутил вокзальный колокол. Зонненфарб назвал сооружение своим «дворцом», вероятно, гордясь его ядовито-синим цветом.

Все эти годы охрана на Радогоще не менялась — во всяком случае, с тех пор, как Адам пришел сюда. Двое надсмотрщиков, Шальц и Хенце; трое, если считать их начальника Дидрика Зонненфарба, который старался пореже появляться перед плебеями: много чести. Лишь когда привозили суп — или в пересменок, — Зонненфарб мог всемилостивейше высунуть руку в окно, чтобы позвонить в станционный колокол. Вообще же он выходил только в уборную, что обычно бывало, когда он съедал принесенный с собой обед. Адам и другие рабочие часто гадали, что за лакомства он приносит по утрам в гремящих судках; они бросали работу, чтобы посмотреть, как Зонненфарб после обеда перекатывает телеса по направлению к «арийской» уборной, и дивились, как может человек в один присест затолкать в себя столько, что ему необходимо облегчиться, чтобы дать место новой еде.

На обратном пути Зонненфарб обязательно пинал какого-нибудь работягу, случавшегося у него на дороге, или просто отклячивал свой огромный свежеподтертый зад и делал вид, что презрительно пукает.

Адам давным-давно научился смиряться с рутинными тычками и поношениями. Он едва замечал их. Точно так же он пропускал мимо ушей крикливые немецкие команды, истеричную германскую раздачу слов, которые день-деньской висели над сортировочной: над скрежетом вагонов, перегоняемых на запасные пути, открываемых загрузочных люков или железа по железу. Прислушиваться стоило только к известию о супе. Зонненфарб высовывал могучую мозолистую руку из окошка своего синего особняка, принимался дергать язык колокола (прикрученного к стене в том же месте, на каком он висел на прежней будке), и тогда Адам отзывался.

Одна из теорий Янкеля состояла в том, что транспорты с продуктами, которые они разгружают, предназначены исключительно для власть имущих и состоятельных жителей гетто; даже тот жидкий суп, который ежедневно хлебают рабочие, разводят, чтобы тем доставался концентрат. «Посмотрим, не ехал ли сегодня суп мимо капусты», — говорил он, когда Зонненфарб звонил в колокол.