С. Михалков. Самый главный великан - Л. Салтыкова

Это с одной стороны. А с другой – он, конечно, очень большой поэт, знаменитый детский поэт, и мне кажется, что для того чтобы быть таким детским поэтом, можно не любить детей, дети и друг друга часто не любят, – но нужно оставаться ребенком. Мне кажется, он во многом остался огромным ребенком, и именно это позволяло ему смотреть на советскую власть как бы через определенные очки. Это его утверждение, что он был советским писателем, советским человеком, и я его уважаю за это утверждение.

То, что он замкнутым, нерасшифрованным до конца ушел из этой жизни, – это правда или легенда?

Я не знаю. В нем была определенная энергия, магия, от него шло силовое поле, электрическое, магнетическое, какое угодно. Он был мощной субстанцией. С одной стороны. Но с другой стороны, мы говорили о таких вещах, которые представляли его очень простым и таким очень не сложным человеком – в общении, в понимании, в желаниях… Когда ты с ним говорил, вроде бы тайны не было, но когда думаешь о нем отвлеченно от разговоров… Мне кажется, что тайна не совсем подходящее слово, не тайна, но нечто большее, чем можно было прочитать из просто разговоров, в нем присутствовало. И взгляд такой, понимающий больше, чем я понимаю. Я понимал, что это взгляд гораздо более сложный, за ним стоит гораздо более сложно устроенное существо, чем я сам мог понять. Мы говорили о простых вещах – машинах, женщинах, отце – житейских вещах. Ну, поговорили и поговорили. За ним стояло нечто большее, чем он показывал. Многие люди показывают гораздо большее, чем за ними есть, а он показывал гораздо меньше, чем за ним было. И недаром так сошлось, что он – человек простой, не очень образованный в смысле классическом, детский поэт – нашел слова для гимна, который остался. Империи нет, а гимн остался. Потому что он нашел какие-то формы, которые даже к такому загадочному персонажу, как Сталин, к его сердцу нашли путь. Хотя там были люди не менее крупные, чем Михалков.

Есть люди, которые показывают из себя больше, чем они есть, и есть люди, которые показывают меньше, чем они есть. Не потому, что они скромные. Мне кажется, внутренне он крупнее, чем мы себе его представляем.

Кто, по-твоему, из всей вашей многочисленной семьи больше всего похож на Сергея Владимировича?

Может быть, я. Я в общем-то тоже столь же наивный человек, и детского во мне много. Но я не такой добрый, как он. Во мне очень большая злая часть присутствует. Есть много людей, которые меня ненавидят, и не абстрактно, как ненавидят традиционно Михалковых, а за конкретные вещи. Я думаю, с Сергеем Владимировичем такого не было (может, было, конечно, жизнь длинная), что вот я ненавижу Сергея Михалкова за это, он мне сделал вот это или вот это. У него такого не было.

Скажем, Андрей Сергеевич, мой отец, не очень похож на Сергея Владимировича. Никита Сергеевич тоже не очень. Я не имею в виду внешне, я имею в виду по модели поведения, по моему ощущению. А собственно, кто есть? Степан, Артем да я. Мне кажется, что я больше всех похож, несмотря на то, что внешне меньше всех. Но это моя субъективная точка зрения. Может быть, Степан думает, что он больше похож на деда. Никита – нет, он гораздо более жесткий человек и гораздо менее ранимый. Сергей Владимирович был совершенно не мстительный. Хамство и мерзость по отношению к себе – они его обезоруживали. Раньше, в юности, мне казалось, что надо давать сдачи в таких ситуациях – брать за модель Никитино поведение по пословице: я не знаю, какой я друг, но враг я очень серьезный. У Никиты всегда поведение джигитское. Сила ли это – вопрос метафизический. Мне кажется, сила Сергея Владимировича заключалась в том, что он был безответный. Он никогда не отвечал злом на зло, насколько я знаю. И мне кажется, что это сильнее, чем вести тотальную войну.

Как по-твоему, Сергей Владимирович – лучший из всех Михалковых?

Наверное, это так. Это к разговору о тайне. Он всегда очень сдержанно и беззащитно себя вел с людьми, которые стояли гораздо ниже его. Я присутствовал при этом – например, при разговорах с обнаглевшим сторожем… С человеческой точки зрения, мне кажется, что именно в этом сила: когда ты позволяешь себе быть беззащитным и наивным и позволяешь себя ранить, а не стоишь в позиции: только подойди, я тебе руку сломаю. Это конечно разговор уже несколько абстрактный. Он ни к кому не относился как к врагу. В нем не было ненависти и гнева. Время, конечно, было другое. Сейчас люди гораздо злее вообще и мельче. У нас ведь как: Суриков дружил, потом раздружился с Толстым. Петр Кончаловский ругался с Маяковским. У Натальи Петровны сидел Чингиз Айтматов, она переписывалась со Стейнбеком, и так далее. У отца и у Никиты друзьями были крупные люди, безусловно, – Эдуард Артемьев, Олег Павлович Табаков, Марчелло Мастрояни, Сергей Федорович Бондарчук… Но все равно, есть ощущение мутации, ощущение изменения масштабов личности в процессе истории, глобализации и всех тех вещей, которые происходят с миром сейчас. Мне кажется, такому человеку, как Сергей Михалков, было бы трудно жить сейчас, оставаясь таким, каким Сергей Владимирович умудрился остаться в жизни.

Он не вписался бы в это время?

Может, и вписался бы. Но сегодня в людях я очень редко вижу даже отдельные фрагменты тех человеческих качеств, которые, как я сейчас к сорока семи годам понимаю, были у деда. Поэтому я с тобой согласен: среди Михалковых его величие, его масштаб, который никогда не выпирал наружу, не пиарился, вот этот скрытый масштаб для меня наиболее ценен. Я не знаю этого до конца. Но тогда была более эпическая жизнь. Потому что поговорить со Сталиным – это было не то же самое, что поговорить с Владимиром Владимировичем Путиным или Дмитрием Анатольевичем Медведевым. Один разговор со Сталиным оставлял ожог в душе, наверное. Дед рассказывал: я встречался со Сталиным, все это херня, что мы дружили, никогда мы не дружили, я с ним виделся семь, кажется, раз. И старался не ходить, не видеться, не дружить с Василием Сталиным.

Расскажи, как вы «выпендривались» в Париже.

Это была замечательная история. Мы были в Париже – я, отец и дада. И поскольку отец сдавал «Чайку», внимание даде я должен был уделять, что мне было очень приятно. Мы с ним шлялись по Парижу и как-то, уставшие, пришли к нему в номер гостиницы. Он очень любил, когда есть минута отдыха, снять брюки, но при этом остаться в рубашке, в галстуке, с заколкой бантиком, в носках и трусах лечь на кровать. Вот он лежит на кровати, а я вижу, на подоконнике – открытая пачка сигарет. Я удивился: «Ты что, закурил?» – «Д-да нет! Это б-без табака и без никотина». – «А зачем же ты купил?» – «Д-да п-повыпендриваться в Москве».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});