Сезанн. Жизнь - Алекс Данчев

Сезанн – самый удивительный пример сочетания таланта, темперамента и наметанного глаза с неумелой рукой, которую ведет лишь инстинктивное понимание. Секрет его популярности среди молодежи в том, что они придают значение одному лишь таланту; опытные же художники слишком гордятся своим техническим мастерством, чтобы восхищаться Сезанном или хотя бы его понимать. После него останутся несколько чудесных пейзажей, пара портретов и россыпь очень красивых яблок{860}.

Результаты опроса широко обсуждались. Морис Дени и Поль Серюзье при каждой встрече поднимали бокалы за «пьяного золотаря»{861}. Сам Сезанн, скорее всего, прочел ответы, поскольку часть из них была напечатана в местной газете «Мемориаль д’Экс» вместе с поздравлением земляку, «о котором в Эксе слишком мало знают и которого так часто недооценивают». Сезанн хранил молчание. Год спустя в постскриптуме последнего письма к сыну он в каком-то смысле подвел итог: «По-моему, молодые художники гораздо разумнее старых, которые видят во мне только опасного соперника»{862}.

В письме Сезанна к Гаске есть кое-что еще: в нем можно увидеть отсылку к одной из од Горация. Наиболее явственно ее отголоски слышатся в выражении глубоко прочувствованного самоотречения, что перекликается со словами Горация, сказанными Меценату о своем осознанном выборе в пользу умеренности и покоя. Гораций отверг предложение самого императора. Август писал Меценату: «Пусть он перейдет от стола твоих параситов к нашему царскому столу и пусть поможет нам в сочинении писем». Отказаться от такого предложения, очевидно, было непросто, но Гораций не был падок до мирских благ. По его словам, он избегал презираемых им привилегий и покровительства, чтобы не отвлекаться от работы над одами, собирая дары природы («я же пчеле подобен»){863}. Сезанн знал своего Горация. Как говорил Гораций про Вергилия, так он сам мог бы сказать про Золя: «половина моей души». Свою положительную оценку «Страницы любви» Золя («Une Page d’amour», 1878) Сезанн снабдил наставлением Горация: «Qualis ab incepto processerit, et sibi constet» («Пускай до конца оно будет / Тем, чем явилось сначала, и верным себе остается»), тем самым отдав должное литературной образности. Многие вспоминали, что Сезанн то и дело цитировал Горация{864}. Оды были частью его культурного пространства{865}. Идея неповиновения императору была близка Сезанну; он ненавидел покровительство. По словам одного автора, он был образцовым последователем Горация: жизнь для него была не праздником, а скорее непрерывной хирургической операцией, и он внимательно относился к ее суровым урокам: чем необходимо пожертвовать, где провести черту между желанием и возможностями. Думал ли он о Горации, изливая душу в многословном послании к Гаске?

…Стан богатеющихПокидаю, бедняк, и перебежчикомК неимущим держу свой путь, –

Я хозяин тех крох, что не в чести у всех,Лучший, чем если б стал хлеб всей АпулииРаботящей таить без толку в житницах,Нищий средь изобилия{866}.

Письмо привело Гаске в замешательство. В тревоге он помчался в Жа и обнаружил Сезанна, уже готового к примирению. «Давайте больше не будем об этом. Я старый дурак. Садитесь, я напишу ваш портрет [цв. ил. 59]»{867}.

Тревога Гаске более чем понятна. Письмо Сезанна переполнено эмоциями. Некоторые выражения полны горечи. Одно из самых проникновенных – «я не хозяин самому себе» – не просто фигура речи. Около 1890 года у Сезанна обнаружили диабет. Мы не можем знать, что именно это для него означало. Первое научное пособие по этой теме, «О природе и лечении диабета» («On the Nature and Treatment of Diabetes»), вышло в 1862 году, его автором был врач из лондонской больницы Гайс Фредерик Уильям Пэви. В частной практике он наблюдал сотни пациентов и составил список различных симптомов, связанных с этой болезнью. В 1885 году он описал симптомы диабетической нейропатии, или поражения нервов, от которого люди продолжают страдать и в наши дни:

Обычно такие пациенты, описывая свое состояние, говорят о странных ощущениях в ногах: будто бы ступни немеют, а ноги делаются невыносимо тяжелыми. По словам одного из больных, «такое ощущение, будто к ногам привязаны десятикилограммовые гири, а обувь становится слишком велика». Зачастую пациенты жалуются на колющие и стреляющие боли. Кроме того, их состояние сопровождается повышенной болевой чувствительностью, и даже простое нажатие на кожу причиняет им сильную боль. Иногда пациенты испытывают нестерпимую боль от соприкосновения кожи со швами на одежде. Еще они жалуются на глубокие боли, идущие, по их словам, из костного мозга, а кости при этом чувствительны к надавливанию. По моим наблюдениям, такие боли обостряются в ночное время{868}.

Пэви и другие врачи XIX века среди частых и даже первичных симптомов диабета называли импотенцию. К 1890 году был определен еще целый ряд связанных с ним патологий. Диабетическая нейропатия или нефрит (воспаление почек) считались обычными сопутствующими заболевания. Также была известна диабетическая ретинопатия, ведущая к различным формам дальтонизма (особенно неспособности различать синий и зеленый), хотя существовали разные мнения о причинах возникновения патологии: одни офтальмологи утверждали, что она диагностируется у большинства пациентов, страдающих от диабета в течение десяти лет или более, другие же возражали: эти проявления характерны лишь для пациентов старшего возраста, страдающих от атеросклероза.

Неизвестно, были ли у Сезанна вышеописанные симптомы. Никаких врачебных записей не сохранилось, а сам он очень мало говорил о своем недуге, хотя и нисколько его не скрывал. Он упоминал «невралгические боли» (еще в 1885 году) и «крайне истощенную нервную систему» (уже в 1906 году), но в последние годы жизни он чаще всего жаловался на «мозговые проблемы» (troubles cérébraux), нередко связанные с жарой, которую ему было все тяжелее переносить{869}. Эти проявления болезни снижали его работоспособность – поскольку притупляли ощущения, в особенности важнейшие для художника цветовые ощущения (sensations colorantes), о которых он все время говорил{870}. Складывалось впечатление, будто бы сигналы, идущие к внутреннему (мозговому) приемнику, были искажены помехами. Такие сбои приводили его в отчаяние. Они повторялись, но проходили и крайне редко заставляли его отложить кисти. Судя по всему, он умел с ними справляться. Однажды он пожаловался на «нервное состояние», из-за которого не смог написать сыну длинное письмо, но при этом в тот же день отправился sur le motif. «Я получил Ваше письмо от… но оставил его за городом, – писал он Бернару. – Я запоздал с ответом, потому что у меня были приступы головных болей, которые не давали мне покоя. Я нахожусь во власти ощущений и, несмотря на мой возраст, прикован к живописи»{871}. Эта преданность носила абсолютный характер, она его поддерживала. По большому счету именно от живописи он получал основную моральную поддержку.

Кроме того, Сезанн жаловался на проблемы со зрением. Но совсем не обязательно, что они были связаны с диабетом или указывали на дальнейшее ухудшение состояния. «Плоскости накладываются друг на друга, – говорил он Бернару, – а иногда мне кажется, что прямые линии завалены». Скорее Сезанну самому хотелось связать ухудшающееся здоровье или зрение с ухудшающимся качеством работы, то есть невозможностью достичь реализации или завершенности. Показательно, что о своих зрительных ощущениях и их дефектах – расцениваемых как нравственные недостатки, des vices de mon optique[92], – он рассуждал в категориях порока и добродетели. Зрение тесно связано с «владением собой», а для художника верный глаз неотъемлем от праведной жизни.

Бесспорно – в этом я глубоко убежден, – мы воспринимаем зрительные ощущения нашими органами чувств и распределяем планы цветовых ощущений на акценты, полутона и четверть тона. (Свет не существует для живописца.) Если идти от черного к белому, принимая первую из этих абстракций за отправную точку для глаза и для ума, мы обязательно собьемся, не сможем овладеть материалом и владеть собой. В этот период (я поневоле повторяюсь) мы обращаемся к великолепным произведениям, сохранившимся от прежних веков, и находим в них успокоение и поддержку. Так пловец хватается за брошенную ему доску.

Брак однажды сказал, что черный – это цвет, а в палитре Сезанна обосновался персиковый черный, но стремление видеть или изображать, используя черный и белый, – происки дьявола.

А я теперь почти семидесятилетний старик [на самом деле Сезанну было шестьдесят шесть], и цветовые ощущения, которые создает свет, отвлекают меня, и я не могу прописать холст и уследить за границами предметов, когда грани соприкосновения тонки и нежны. Поэтому мой образ или картина несовершенны. Кроме того, планы набегают друг на друга; отсюда родилась манера неоимпрессионистов подчеркивать контуры черной чертой – с этой ошибкой надо всеми силами бороться. Но если мы будем советоваться с природой, она подскажет нам средства, как достичь цели{872}.