Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

К концу 1890-х годов Владимира Соловьева захватывает некоторый апокалиптический трепет: появляется его работа “Три разговора”, просящаяся в газетный подвал; первая часть, где беседуют господин Z (это сам Владимир Соловьев), какая-то умная дама средних лет, в которой явно проглядываются черты Софьи Андреевны Толстой[138]; какой-то князек (толстовец типа князя Хилкова); и кадровый генерал, который задает свой вопрос ребром – “существует ли настоящее православное русское воинство”.

Дальше как бы открывается рукопись какого-то неведомого монаха по имени Пансофий[139], генерал этого имени даже не понимает и думает, что это какой-то поляк Пан Софий. Всю почтеннейшую публику знакомят с повестью об Антихристе. Антихрист оказывается, прежде всего, человеком гениальным и чрезвычайно наделенным всеми умственными, физическими какими угодно преимуществами; и Антихрист оказывается в высшей степени гуманистом[140].

Дальше как бы приоткрывается завеса над прошлым этого Антихриста, то есть когда он совершил свой выбор; и когда он его совершил, то поднялся хохот из бездны. Антихрист, после бессмысленных и никому не нужных войн, каких-то неурожаев, какого-то падения валюты и так далее, оказывается во главе мирового правительства, чтобы всех накормить, всех успокоить. (И это – очень живучая идея. У Солженицына “В круге первом” Иннокентий Володин мечтает в тюрьме о том, что пройдет вражда племен, организуется единое государство на всей земле; мировое правительство и глава мирового правительства приклонит голову перед человечеством и скажет: “С вещами!”)

Антихрист как глава мирового правительства (центр правительства в Иерусалиме, но есть еще два крупных центра: Константинополь и Тюбинген) созывает еще и вселенский собор, на котором какой-то католик Бар‑Иони (с намеком на апостола Петра), какой-то Иоанн – епископ на покое Русской Православной Церкви (с намеком на Иоанна Богослова) и какой‑то протестант по фамилии Паули (от апостола Павла). Антихрист как бы совершает свой последний акт; то есть, надо удовлетворить все конфессии: для того, чтобы удовлетворить католиков – отдает Римскому папскому престолу все прерогативы, которыми пользовались папы в эпоху величайшего могущества; православным отдает Константинополь и с тем, чтобы там был организован всемирный музей православной культуры, притом с неограниченным финансированием; Тюбинген – это центр протестантского богословия – там организуется всемирный институт свободного исследования Священного Писания (тоже при неограниченном финансировании).

Епископ на покое Иоанн спрашивает Антихриста, что “мы вашей заботой тронуты, но скажите мне только одно – веруете ли вы в Господа Иисуса Христа и почитаете ли вы Его Богочеловеком и Богом?” Этого вопроса Антихрист не выдерживает и, так как ему подчиняются и стихии, начинаются громы и тьма по всей земле – собор разбегается. Дело спасают евреи, которые проверяют Антихриста на предмет обрезания, а так как он не обрезан, то и не может быть и Мессией.

Начинается бунт в Иерусалиме, после которого настоящая мировая война и после нее миллениум, то есть тысячелетнее царство.

Все трое, то есть протестант, православный и католик, договариваются между собой; новый папа под именем Петра II пасет вселенскую церковь, Иоанн (епископ на покое) удаляется в затвор, а Паули поддерживает Петра II.

И эта идея со смертью Владимира Соловьева – не ушла в песок. Например, в 1927 году к митрополиту Сергию была депутация после опубликования Декларации. Митрополиту Сергию поставили на вид, что “простите, владыко, но чтобы опознать антихриста (здесь антихрист собирательный образ), надо быть старцем”. Это все “соловьевщина”, и она заражала хуже гомосексуализма, это была зараза, которая до сих пор у нас не изжита.

Владимира Соловьева часто называют экуменистом, но это очень не точно: Соловьев больше экуменизма. Так как экуменизм – это все-таки либо равноправие конфессий, как было при Александре I, либо это все-таки диалог, то есть какое-то конструктивное обсуждение определенного круга вопросов. Если для человека догматики просто нет, то какие же могут быть обсуждения каких-то догматических разногласий?

Соловьев был наказан; без наказания как бы вся история была бы не завершена, она обрывается. Владимир Соловьев лично был не только наказан, но он понял наконец и это позволило ему хоть умереть в Церкви.

В последние два года (1898-1900 годы) его жизни к нему явилась так называемая “старушка Шмидт” – очень пожилая пишущая дама, которая прямо написала трактат под название “Третий Завет” (вот она, религия Святого Духа). Этот “Третий Завет” был издан только в эмиграции и издатель – Сергей Булгаков. (Брал ли Сергей Булгаков благословение у Евлогия Георгиевского - не известно).

Старушка Шмидт пришла к Соловьеву не просто засвидетельствовать почтение, а прямо объявила ему, что она-то и есть персонифицированная “вечная женственность” и воплощенная София, а он – воплощенная Вторая Ипостась, Бог Слово.

[Одновременно с этим - движение в Петербурге иоаннитов и, особенно, иоанниток, оно было движимо той идеей, что Иоанн Кронштадский – это Христос, снова пришедший на землю. Поэтому, когда Иоанн Кронштадский распознал это и пытался как-то дистанцироваться от иоанниток, – не получалось. Например, он отлучал их от причастия; а зачем им причастие, когда они просто кусали Иоанна Кронштадского, чтобы ощутить вкус его крови].

Только после того, как старушка Шмидт оставила Соловьеву для прочтения свой трактат под названием “Третий Завет”, он опомнился. Владимир Соловьев говорит старушке, что “хорошо, что вы написали эту книгу, но пожалуйста, более ее никому не показывайте, в разговорах не упоминайте моего имени и как можно больше молитесь Всевышнему” (покаянное переосмысление).

Через некоторое время Владимир Соловьев умирает в имении Трубецких “Узкое”; Софья Петровна Хитрово выражает желание похоронить его у себя в имении, но воспротивилось семейство и Владимир Соловьев был похоронен в Новодевичьем монастыре рядом с могилой отца (рядом же лежит его брат Всеволод и сестра Поликсена Сергеевна, печатавшая стихи под псевдонимом Аллегро[141]).

Так же как протоиерей Георгий Флоровский, когда писал свои “Пути русского богословия”, а Бердяев, прочтя, сделал вывод, что “это какие-то беспутья русского богословия”, то ведь это все-таки интеллектуальное переосмысление интеллектуального прошлого страны; у нас тоже наступил период покаянного осмысления нашего мыслительного и идейного прошедшего.

Владимира Соловьева мало отвергнуть, его надо преодолеть. Молиться за ближнего - это кровь проливать (преподобный Силуан Афонский). Как говорил старец Захария Егорченков – “если ты за человека молишься, так ты его на крест себе вешаешь”.

После смерти Владимира Соловьева старушка Шмидт совершает еще два акта: навещает Блока в его имении в Шахматове и тоже в качестве персонифицированной Софии; и заходила в редакцию журнала “Новый путь”, который в это время печатал протоколы философско-религиозных собраний.

Владимир Соловьев – фигура масштабная; более скупо скажем о Константине Леонтьеве и о безумном Федорове.

Если Владимир Соловьев – это явно предтеча “серебряного века”, то Константин Леонтьев это как бы глашатай и первооткрыватель маленького “бокового направления”, находящегося где-то посередине между “литературой для народа” и какой-то маленькой околоцерковной мысли. Его реальный ученик, но никогда его не видевший, это Нилус.

Константин Леонтьев – это человек старшего поколения (он ровесник Лескову) – он 1831 года рождения[142]. Леонтьев был консулом в Греции на Корфу и в качестве важного правительственного чиновника посетил Афон; его там встречали торжественно, но на следующий день Леонтьев, рыдая, уткнулся в колени к старцу Макарию Сушкину (духовник Свято‑Пантелеимонова монастыря). Казалось бы, что с этого началось обращение Леонтьева; но оно было очень не полным. Главная ложная мысль Леонтьева – это всеобщая равноправность, то есть такой цветущий луг, на котором бы все цвело – пускай будут и сорники и “цветы зла”.

Удивительна его концепция зла – “говорят, что зло надо отвергнуть и мы послушаемся”. Но во зле нет покаяния, то есть в уклонении от Христовой правды; можно идти любыми ложными путями, лишь бы на них “расцветать”. То есть лишь бы проявилась личность, лишь бы она развивалась (как говорили в советские годы – состояться, самовыразиться). Будут ли эти твои раскрытые возможности Богом вложены, или будет ли это призвание во Христе, или это будут другие вещи, но главное, чтобы “само раскрылось”.

Розанов заметил, что как-то гораздо выразительней Леонтьев пишет о не христианстве, он пишет о каких-то мусульманах-разбойниках (все очень образно); и, наоборот, когда Леонтьев начинает писать на церковно-политические темы, вроде “Восток, Россия и славянство”, так у него немедленно иссушается даже язык, чувствуется, что он “долдонит”. Хотя Леонтьев поселился вблизи Оптиной пустыни и в год своей смерти принял постриг с именем Климента (с оглядкой на отца Климента Зедергольма) и хотя он окормлялся у преподобного Амвросия Оптинского до последнего дня и последним напутствием Амвросия было – “не пиши, кроме самых крайних случаев”. Таким последним очевидным безобразием (против которого и надо было писать) Леонтьев назвал статью Владимира Соловьева “Об упадке средневекового миросозерцания[143]”.