Николай Гумилев глазами сына - Орест Высотский

Кто-то из студийцев пытался предостеречь Николая Степановича, заводил разговоры о политике, но каждый раз наталкивался на жесткий отпор: Гумилев отвечал, что не интересуется подобными вещами. Он почти никому не доверял. Преследовало ощущение, что все вокруг словно запутались в липкой паутине. И где они, настоящие смелые люди с крепкой волей и отважным сердцем, те, кого он воспевал в своих стихах:

Старый бродяга в Аддис-Абебе,Покоривший многие племена,Прислал ко мне черного копьеносцаС приветом, составленным из моих стихов.Лейтенант, водивший канонеркиПод огнем неприятельских батарей,Целую ночь над южным моремЧитал мне на память мои стихи.

Он таких видел, знал. Они делали то, что надо, они поняли бы, что

… когда придет их последний час,Ровный, красный туман застелит взоры,Я научу их сразу припомнитьВсю жестокую, милую жизнь,Всю родную, странную землюИ, представ перед ликом БогаС простыми и мудрыми словами,Ждать спокойно Его суда.

(«Мои читатели»)

На Преображенскую зашла Ирина Одоевцева, ставшая невестой Георгия Иванова, который расстался с первой женой. Говорили о всяких пустяках. Одоевцева машинально дергала ручку ящика письменного стола, пока ящик не открылся. В нем лежала толстая пачка денег. Гумилев насмешливо прокомментировал: они чужие. И ничего не стал объяснять.

Ждали, что в студию придет на занятия Блок. Он действительно пришел, когда Гумилев, начертив на доске квадраты, изображающие четыре раздела поэтики: фонетику, стилистику, композицию и эйдологию, — объяснял, как они соотносятся один с другим. Обращаясь к гостю, он коротко объяснил, что считает нужным познакомить студийцев с теорией композиции, и предложил прочесть стихи, написанные после этих уроков.

Первым читал Николай Чуковский, сын Корнея Ивановича. Блок сидел неподвижно, точно бы ничего не слыша. После Чуковского выступили еще двое, а затем Блок встал, молча пожал Гумилеву руку и, не проронив ни слова, вышел. Студийцы и сам Гумилев знали, что Блок не признает возможности обучения поэтическому ремеслу. К тому же было очевидно, что Александр Александрович чем-то угнетен, а похоже, и серьезно болен. Блок часто задумывался о своей, возможно близкой, смерти:

…Просто в час тоски беззвездной,В каких-то четырех стенах,С необходимостью железнойУсну на белых простынях.

А Гумилев, бравируя, говорил приятелям, что проживет долго, лет до восьмидесяти, не меньше. Но, оставаясь наедине с собой, он почти физически чувствовал приближение смерти; только свою смерть он представлял не на белых простынях, иначе:

…И умру я не на постелиПри нотариусе и враче,А в какой-нибудь дикой щели,Утонувшей в густом плюще,Чтоб войти не во всем открытый.Протестантский, прибранный рай,А туда, где разбойник, мытарьИ блудница крикнут: «Вставай!»

(«Я и Вы»)

Летом 1921 года Гумилев постоянно ощущал такой прилив творческой энергии, какого не знал никогда прежде. Не проходило состояние, о котором он писал в стихотворении «Шестое чувство», — минуты, когда «кричит наш дух, изнемогает плоть/ рождая орган для шестого чувства». Вот в одну из таких минут он написал «Заблудившийся трамвай».

Впоследствии несколько мемуаристов утверждали, что именно к нему или к ней рано утром пришел взволнованный поэт и в восторге прочел строфы своего нового произведения. Видимо, все они слегка фантазировали, и это понятно: каждому лестно думать, что он первым узнал о рождении шедевра. А «Заблудившийся трамвай» и в самом деле одна из жемчужин русской поэзии.

В этих стихах все реально, конкретно: мчащийся по пустынной улице трамвай, который оставляет в воздухе огненную дорожку, дощатый забор в переулке, дом в три окна, и серый газон, и Исаакиевский собор. Но все эти реальные детали перемешаны, как бывает только во сне, когда вместо привычной логической связи явлений возникает совсем иная, алогичная, заставляющая по-новому воспринимать все происходящее. Гумилевский трамвай мчится через три моста: через Неву, через Нил и Сену. Стучит сердце, когда палач в красной рубашке, с лицом, как вымя, срезает поэту голову, которая летит вместе с другими в скользкий ящик. И вдруг после этого страшного видения — воспоминание о Машеньке: «Где же теперь твой голос и тело,/ может ли быть, что ты умерла?»:

…И всё ж навеки сердце угрюмо,И трудно дышать, и больно жить…Машенька, я никогда не думал.Что можно так любить и грустить.

(«Заблудившийся трамвай»)

Очевидно, Машенька — это Мария Кузьмина-Караваева, умершая от туберкулеза в Италии перед войной; Гумилев ездил из Петербурга в Финляндию, чтобы с ней попрощаться. Прошло столько лет, и тоска по этой платонической любви навеяла самые пронзительные строки, написанные Гумилевым.

«Заблудившийся трамвай» должен был украсить готовящийся новый сборник Гумилева «Огненный столп». Он, видимо, появился еще до гибели автора: в конце книги сказано, что она отпечатана в августе 1921 года. Первые критические отклики тоже заставляют предположить, что рецензенты обращались к здравствующему автору. Однако дни Гумилева были сочтены.

Он старался казаться жизнерадостным, подшучивал над заведующим хозчастью Дома литераторов Харитоном, дурачился с молодыми студистками, работал над переводами. Но Гумилев чувствовал, что приближается что-то страшное. Вот его стихи того же периода, адресат которых не установлен:

После стольких летЯ пришел назад.Но изгнанник я.И за мной следят.

— Я ждала тебяСтолько долгих лет!Для любви моейРасстоянья нет.

— В стороне чужойЖизнь прошла моя,Как [украли?] жизнь,Не заметил я.

— Жизнь моя былаСладостною мне,Я ждала тебя,Видела во сне.

Смерть в дому моемИ в дому твоем.— Ничего, что смерть.Если мы вдвоем.

(«После стольких лет…»)

В четверг 4 августа прошел слух: Николая Степановича прошлой ночью арестовали.

Нашлось много свидетелей этого события, и все рассказывали о нем по-разному.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});