Николай Гумилев глазами сына - Орест Высотский

Пришли письма из Бежецка: от Ани, а через день — от Шуры. Аня писала, что очень скучает в Бежецке, с ней никто не разговаривает, деньги давно кончились, она взяла у золовки в долг, но Шура требует долг возвратить; для девочки уже третий день нет ни капли молока. Шура сообщала, что посланные им деньги получены, но Аня тратит их на всякие пустяки. Ребенок плачет, Аня тоже плачет, капризничает и сердится на всех.

Что следовало предпринять? Взять семью в Петроград? Но он сам, случалось, сидел без хлеба. А в Бежецке отношения явно не складывались. Выхода не находилось.

Весенним днем Гумилев и Оцуп сидели на штабелях бревен, сложенных на Английской набережной, курили и рассматривали большие серые льдины, плывущие по Неве. Показались два грузовика, тарахтя и стреляя выхлопами. В кузовах сидели матросы в черных бушлатах, с заросшими щетиной лицами, по бортам стояли курсанты с винтовками. «Братцы, помогите, расстреливать ни за что везут!» — крикнули с грузовика. Гумилев дернулся, порываясь встать. Оцуп крепко схватил его за плечо. Машины проехали. Гумилев перекрестился, тихо сказал: «Убить безоружного — величайшая подлость».

В стране был объявлен нэп, о нем в городе заговорили все сразу, и жизнь стала стремительно меняться: за деньги можно было достать что угодно, открылись маленькие кафе, пошли слухи, что скоро разрешат издательскую деятельность.

11 апреля в Доме литераторов состоялось собрание, на котором Гумилев прочел доклад об акмеизме и несколько стихотворений из готовящихся к изданию сборников «Шатер» и «Огненный столп». И, получив новые письма из Бежецка, понял, что надо ехать за женой и дочерью.

Первым, кого Николай Степанович увидел в Бежецке, был Лева: вооружившись палкой, мальчик нападал на пестрого теленка, а тот равнодушно глядел на матадора, пережевывая траву.

22 мая, в именины Николая Степановича, вся семья собралась за столом — нэп добрался и до этих мест, появилась даже булочная. Но оставаться здесь Аня не хотела ни на минуту. Вечером следующего дня они все трое были в Петрограде.

На лестнице «Дома литераторов» Мандельштам познакомил Гумилева с военным моряком Павловым, который на днях уезжал в Севастополь и пригласил поэта прокатиться в отдельном салон-вагоне с ним вместе. Предложение было настолько заманчиво, что Гумилев согласился, сразу позабыв о своих делах в издательстве и занятиях со студийцами.

Павлов за несколько дней, что он провел в Петрограде, успел перезнакомиться со многими поэтами — Георгием Ивановым, Оцупом, даже со сдержанным и строгим Ходасевичем. Всех привлекали его открытая наружность и безукоризненные манеры.

30 мая Николай Степанович отправился в Севастополь в поезде командующего военным флотом. Павлов был самого высокого мнения о своем начальнике адмирале Немитце, говорил, что это культурный, замечательный офицер старой выучки. С такими можно восстановить былое величие и флота, и России.

В Севастополь поезд пришел на рассвете. Город носил следы недавних боев: следы осколков пуль на штукатурке домов, выбитые окна, много заколоченных досками дверей. Гумилев бродил по городу, такому знакомому и словно испуганному, притаившемуся. В одном из переулков ему повстречалась женщина в поношенном летнем пальто, с сильной проседью в темных волосах. Когда-то они встречались на даче Шмидтов. Звали ее Клавдией Дмитриевной; она рассказала, какие ужасы творились в Крыму, когда красные взяли Перекоп. Далеко не все могли сесть на уходившие корабли. Оставшихся расстреливали в каменоломнях.

Павлов познакомил Гумилева с морским командиром Сергеем Колбасьевым. Перед революцией Колбасьев окончил кадетский корпус, в гражданскую командовал дивизионом красных миноносцев, а теперь служил на одном из кораблей, стоявших в бухте. Когда-то в Петербурге он бывал в Доме литераторов, у него с Гумилевым оказалось много знакомых. Расстрел государя и его семьи в Екатеринбурге Колбасьев назвал «гнусным преступлением большевиков». Вспомнились предостережения Адамовича и других: уж не провокация ли эти разговоры? Он, однако, не скрыл от Колбасьева, что по убеждениям тяготеет к монархизму, однако при условии, что на престоле будет очаровательная дама, покровительница поэзии. И тут — редкая удача — выяснилось, что местная типография согласна отпечатать его сборник «Шатер». Правда, он еще не весь был готов, ведь предполагалось, что в книге будут стихи не только об Абиссинии, но и о других областях — Сахаре, Нигере, Конго. Но упускать представившийся шанс было бы глупо.

На другой день Гумилев принес в типографию 12 стихотворений с пометкой, что сборник посвящается «памяти моего товарища в африканских странствиях Николая Леонидовича Сверчкова». На последней странице был перечень книг Цеха поэтов, почти все объявленное имело пояснение: «печатается». Последним в коротеньком перечне значился Вл. Павлов, стихи которого Гумилев обещал опубликовать при первой возможности.

Через несколько дней он получил из типографии 300 тоненьких книжечек в серо-голубой бумажной обложке. Пусть на шершавой бумаге, пусть с опечатками, все равно по тому времени выход книги был чудом.

Как-то Колбасьев пригласил Николая Степановича в рейс на военном корабле в Феодосию. Шли вдоль берега, огибая полуостров. В Феодосии простояли несколько часов. Гумилев прогулялся по набережной, хотел выкупаться, так как день был солнечный. Но вода оказалась ледяной и, едва окунувшись, он выскочил на берег.

Перед самым отплытием на берегу показалась высокая фигура бородатого мужчины, который поспешно шел к кораблю. Это был Волошин, тот, с кем была дуэль и не было примирения. Волошин подошел, протянул руку. Гумилев молча ее пожал. Матросы подняли трап. Максимилиан Александрович с матерью стояли на пристани, глядели вслед отплывающему кораблю.

На обратном пути из Севастополя в Москву Павлов рассказывал, что перед самой революцией он был произведен в мичманы, плавал на канонерской лодке, участвовал в боях. К Белому движению он не примкнул, убежденный, что оно было авантюрой. Но Россия жива, и дело патриотов сплотиться, чтобы возродить ее.

Как и в разговорах с Колбасьевым, Гумилев интуитивно чувствовал, что эта доверительность опасна. Но Павлов перевел разговор на поэзию, восторгаясь только что появившейся гумилевской «Поэмой начала»:

…Освежив горячее телоБлаговонной ночною тьмой,Вновь берется земля за дело.Непонятное ей самой.Наливает зеленым сокомДетски нежные стебли травИ багряным, дивно высокимБлагородное сердце льва.И, всегда желая иного,На голодный жаркий песокПроливает снова и сноваИ зеленый, и красный сок.С сотворенья мира стократы.Умирая, менялся прах:Этот камень рычал когда-то,Этот плющ парил в облаках.Убивая и воскрешая,Набухать вселенской душой —В этом воля земли святая.Непонятная ей самой…

Предполагалось, что это будет монументальная поэма: двенадцать песен, согласно сохранившемуся черновому плану. Напечатана была только первая — «Дракон». Осталось несколько заметок, относящихся к продолжению, оно не было осуществлено.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});