Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) - Павел Зальцман

«Здесь смог бы жить Роня, – подумал он. – Тем более что здесь вокруг него не воняла бы всякая сволочь. Но нет, я не оставлю его здесь». И Музыкант, взявши за вздрагивающие плечи всхлипывающую Риту, бережно повел ее с этой улицы.

1946, 1975

«Природа, обернувшаяся адом…»

(О прозе Павла Зальцмана 1930 – 50-х гг.)

Так вот она, гармония природы,

Так вот они, ночные голоса!..

Н. Заболоцкий «Лодейников»

Настоящее издание продолжает знакомить читателя с творчеством Павла Яковлевича Зальцмана (1912-1985) – живописца, графика, художника кино и, как показал выход книги его поэтических произведений «Сигналы Страшного суда» (М.: Водолей, 2011), незаурядного поэта, знакомство с которым, по словам Валерия Шубинского, «заставляет в известной мере перестраивать всю историю русской литературы XX века»[25]. Творчество Зальцмана действительно обозначает литературную линию, логично продолжающую эксперименты ОБЭРИУ и выводящую их на новый, качественно иной стилевой и экзистенциальный уровень[26]. И поэзия, и представленная в этой книге проза Зальцмана 1930-1950-х гг. – наиболее продуктивного и интересного периода его творчества – наряду с другими публикациями последних лет заполняют царившее до недавнего времени зияние[27] в роковые для русской литературы годы. Его творчество становится одновременно и зеркалом, и памятником эпохи трагических катаклизмов и, как все более становится понятно, кажущегося безвременья.

Поэтику Зальцмана сформировали три обстоятельства. Основным событием следует считать встречу в 1929 г. с П. Филоновым, у которого Зальцман перенимает обостренное чувство формы, выразившееся в концепции «сделанной вещи», и необходимость мотивировки художественного эксперимента – выход из собственно авангардной плоскости в бытийную сферу искусства[28]. Изначально свойственный филоновской школе экспрессионизм впоследствии наложился на абсурдизм А. Введенского и Д. Хармса, с которыми Зальцман был хорошо знаком и на чтениях которых не раз присутствовал. В то же время вписанность Зальцмана в индустрию кино (с 1930 г. он работает художником-постановщиком на киностудии «Ленфильм», с 1945 г. – на Алма-атинской киностудии, впоследствии «Казахфильм») и обусловленная этим необходимость в известной степени соответствовать нормам социалистического искусства приводят художника к осознанию себя как «подпольного человека», образ которого моделируется в текстах Зальцмана на самых разных уровнях. Глубочайшая неприязнь к окружающему его миру советского официоза, несогласие с метафизическими основами бытия и невольная втянутость в грандиозную мясорубку истории становятся мощнейшей движущей силой, породившей уникальную в своем органичном синтезе поэтику абсурдистского постфутуристического эксперимента и экспрессионистского гиперреализма, нашедшую свое наиболее убедительное воплощение в неоконченном романе «Щенки».

Работу над этим произведением Павел Зальцман начинает в 1932 г. и продолжает на протяжении 20 лет, до января 1952 г., вернувшись затем к незавершенной рукописи незадолго перед смертью. Характерное упоминание о романе мы встречаем в дневнике П. Филонова за 1933 г.: «Зальцман принес свою литературную работу "Щенки". <…> У Зальцмана удивительно острая наблюдательность и гигантская инициатива, но вещь полудетская, сырая, "первый слой". Отдельные куски его работы – например, дождь на лужайке у сибирской тайги под Минусинском, где он был на съемках "Анненковщины" с кинорежиссером Бересневым, – почти удивляют»[29]. Несмотря на то, что роман, по всей видимости, остался незаконченным, его можно считать не только центральным произведением Зальцмана, но и одним из значительнейших произведений о Гражданской войне, яркой иллюстрацией охватившей Россию антропологической катастрофы. В этом романе Зальцман наиболее близко подошел к филоновскому понятию аналитического творчества, соединив экспрессионистическую непосредственную динамику языка с широким охватом исторической панорамы того времени.

Действие романа начинается на реке Уде в Прибайкалье. Два щенка остаются в брошенной солдатами[30] деревне Дубровке и, когда съестные припасы заканчиваются, отправляются разными путями на поиски еды. В известном смысле мы имеем здесь дело с инверсией: глаз животного фиксирует картины всеобщего озверения, люди заняты исключительно вопросом физического выживания и в стремлении уцелеть не останавливаются ни перед чем. Эта инверсия – вочеловеченность собак (так и остающихся на протяжении всего романа щенками, время не имеет своей власти над ними) и зверства людей – также напоминает живопись Филонова, где животные подобны людям, а люди – животным. Характерно, что в то же время Н. Заболоцкий пишет свою поэму «Лодейников», законченную лишь в конце 1940-х гг.: ее центральный сюжет – «смутный шорох тысячи смертей», зримо открывающийся в природе главному герою:

Природы вековечная давильняСоединяла смерть и бытиеВ один клубок, но мысль была бессильнаСоединить два таинства ее.

Одна из первых историй в романе – сюжет с деревенским мальчиком Колькой, мстящим солдату за насилие над сестрой[31]. Сцену убийства наблюдает щенок; его перспектива – остраняющий прием, позволяющий найти адекватный язык для погружения в этот, в прямом смысле слова нечеловеческий, мир. В проработке образа мальчика, одного из сквозных персонажей романа, Зальцман использует прием реализации метафоры: как впоследствии выясняется, мальчик оказывается в буквальном смысле слова железным. С помощью обратного приема – игры с переносным значением слова – Зальцман создает двойников щенков, двух молодых людей (еще «щенков»), племянника и Петьку, влюбленных в девушек Таню и Лидочку. Сами же щенки одушевлены не только в силу того, что читатель слышит их внутреннюю речь; окружающие тоже зачастую принимают щенков за людей (см. начало пятой части) – разница между человеческим и животным миром оказывается стертой.

Связующим звеном между звериным и человеческим миром выступает Сова – демоническое существо мужского пола, проводящее щенков и людей по кругам ада. Дом Совы находится одновременно в разных концах охваченной хаосом страны: река, на берегу которой он стоит, – это и Уда «сибирских» частей романа, и Днестр «южных» частей, и канал в Ленинграде, в рамках «петербургского текста» соединяющий в себе черты канала Грибоедова и Фонтанки, недалеко от которой жил сам Зальцман. Тем самым река оказывается Летой, через которую может переправить лишь перевозчик; не случайно мост в петербургских частях романа оказывается разобранным (для чего автор использует городские реалии того времени). Сам же дом Совы – своеобразная дверь, магический коридор, позволяющий персонажам совершить путешествие через всю страну, а хозяин этого дома, «простерший совиные крыла» над Россией, – реализация символистских видений, оказавшаяся страшнее самих дурных предчувствий.

Этой взаимопроникаемости различных пространственных слоев соответствует невидимая связь, скрепляющая судьбы щенков и других персонажей романа. Все находятся в непрерывном бегстве, неподвижность оказывается гибельной. Во время пожара усадьбы Таня, безнадежно влюбленная в дядю и одновременно объект вожделения племянника, бежит и попадает на сельский хутор к кулацкой семье. Там же оказывается и первый щенок: раненный в схватке с зайцем, он брошен дядей в реку и уплывает вниз по течению. На берегах Днестра, в Рыбнице, его находит кулак Балан и берет к себе как игрушку для внучки. Так дороги Тани и щенка вновь сходятся: жизнью всех живых существ правит случай и сводит их вместе вновь и вновь, показывая тем самым как внутреннюю логику жизненного пути каждого, так и неотвратимость его конца. В этом «скрещенье судеб» можно усмотреть параллель с романом Б. Пастернака «Доктор Живаго», с которым «Щенков» сближает как широта пространственного охвата (столица – Сибирь), так и стремление выразить дух эпохи через судьбу героев, общее – через частное.

На короткое время встретившись, Таня и щенок снова должны расстаться, на этот раз навсегда. Над домом Балана сгущаются тучи: перевозчик Иван Степанович, работающий у Балана управляющим и завидующий богачу, нанимает людей, чтобы сжечь дом хозяина и перебить всю его семью. Вовремя сбежавший из дома щенок невольно спасает внучку Балана Соню, отправившуюся его искать; в их отсутствие дом разоряют налетчики. Таня бежит из дома и кончает с собой: если от неистовствующей толпы еще можно скрыться, то от себя не убежишь, и единственный способ освободиться из темницы плоти – это самоубийство.

Тем временем второй щенок пробирается на пароход и в поисках своей «прекрасной дамы» Лидочки доходит до Ленинграда. Жизнь в городе немногим лучше сибирской анархии; та же дикость мещанства в относительно состоятельных слоях и зверство беспризорников и нищих на улицах. Забежав в поисках Лидочки в один из магазинов, щенок видит сквозь витрину на улице своего брата и Соню, они тоже приехали в город. Оба щенка воспринимают эту ситуацию как свое отражение в зеркале и не узнают друг друга – их пути вновь расходятся. Заключительная часть романа – история двух мальчиков, тоже «щенков»: сибиряка Кольки (убийцы солдата из первой части), ставшего беспризорным в северной столице, и ленинградца Аркашки. Параллелизм двух хронотопов – сибирского и ленинградского – усугубляет налет на семью Аркашки, который совершает окончательно вочеловечившаяся Сова. Действие романа обрывается в том самом комиссионном магазине, где первый щенок встретил второго и куда сданы украденные из дома Аркашки вещи. Это собрание вещей старого мира (в магазине оказываются и подсвечники из разгромленного в Рыбнице дома Балана) становится финальной метафорой, в которой сходятся сюжетные линии, оставив судьбы героев недосказанными и незавершенными.