Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) - Павел Зальцман

Тогда я рухнул на колени и пополз за ней. Я громко всхлипывал, колючие слезы рвали мне глаза и текли по щекам. Я протягивал за ней руки и умолял ее, все время, все время называя ее имя, как ребенок, которого жестоко наказывают. Я все полз на коленях, чтоб найти ее.

В это время туман рассеялся. Стало солнечно светло, как бывает осенью в горах, и я, наконец, всерьез понял, что ее здесь не было. У меня не хватило бы сил возвращаться, но болезнь прошла. Товарищи подобрали меня недалеко от деревни.

Больница. Бред. 1946

Вчерне закончено 2 января 1955

Memento

повесть

Так громче, музыка,

Играй победу…

I

Он еще поживет. 1945. Б., тушь, перо. 36,5x20

Один работник кинематографии по фамилии Музыкант был эвакуирован в глубокий тыл со всей семьей – престарелыми родителями и младшим братом Роней.

На какой-то станции он вышел из своего спального вагона за кипятком. Пройдя под теплушками нескольких составов и кое-где перелезая через тормозные площадки, он наконец дошел до перрона.

В это время был дан сигнал воздушной тревоги и появились самолеты, которые стали бомбить не то водокачку, не то депо. Музыкант спрятался за ближайшую будку, пережидая, когда это кончится. Вот они улетели. Вот дали отбой, и он, набравши кипятка, отправился обратно. Перелезши опять через две-три тормозные площадки и пройдя под какими-то цистернами, он пошел вдоль своего состава.

Тут он увидел, что один из вагонов совершенно вдрызг разбомблен, и еще подумал – вот не повезло людям, хорошо, что это не наш вагон. Но вагон был именно их.

Он прошел раз, вернулся, прошел еще раз и, снова поравнявшись с этими свежедымящимися развалинами, вдруг увидел торчащие из-под каких-то железных букс ноги и узнал желтые американские ботинки своего братишки.

Тут он уронил чайник, полный свежего кипятка, и повалился без сознания.

А очнулся он в теплушке с солдатами, которые поднесли ему кипятку, угостили папироской и стали делиться боевыми воспоминаниями. А он сидел и слушал их, закрыв лицо руками.

Так его доставили к месту эвакуации.

А там его согласно броне подключили к срочной работе по роду его деятельности. Торопливо и отрешенно кроил он куски отснятого материала и, будучи все время на людях, даже ночью, так как ночевал в общежитии, в вестибюле бывшего кинотеатра, не успевал как следует осмыслить и обобщить происшедшее. Тем более что обобщать тут было собственно нечего. Какие тут обобщения, когда разбомбили не соседний, а именно их вагон.

А затем у него возникла командировка в столицу, и он выехал туда с тридцатью коробками, в которых содержался какой-то свежеотснятый фильм.

II

Перрон столицы был густо затемнен. Во всех направлениях кто-то сновал – очевидно толпа, на которую наезжали багажные тележки. Носильщиков не было, тем более что в темноте их все равно нельзя было разглядеть. И Музыкант, держа в левой руке свой чемодан, в котором находились его документы, литерное снабжение, пара белья и кусок стирочного мыла, другой рукой забирал по три-четыре коробки пленки и переносил их на перрон. Он очень торопился, так как где-то в темноте уже дали третий звонок, который, может быть, относился к их составу.

Музыкант складывал эти круглые жестяные коробки у силуэта фонарного столба, в надежде, что их не заметят или примут за плевательницу, и бежал за следующей партией. Таким образом он наконец вынес всю полнометражную ленту.

Оглядевшись во тьме, он не знал, дожидаться ли рассвета или попробовать перебросить все это дальше. Решил перебросить и начал перетаскивать по пять коробок в одной руке, не расставаясь со своим чемоданом, складывал их через десять шагов, возвращался бегом за следующими и так далее.

Ввиду того, что ему пришлось сделать немало перегонов, каждый по шесть рейсов, к тому времени, как он добрался до выхода на столичную площадь, начался слабый рассвет. И уже смутно вырисовывалось одно из остроконечных зданий, и можно было разобраться, где у него верх и где низ.

Музыкант отдохнул на своих коробках и направился в гостиницу «Метрополь». Там он потребовал номер. Но свободных номеров не оказалось. Он стоял в вестибюле и время от времени требовал. Номеров все не было. Он перестал требовать и просто стоял, так что портье смотрел на него уже как на статую медведя в пивном баре. Он стоял так долго, что вызвал наконец удивление и неприятное беспокойство администрации, и вдруг ему дали номер.

Он поселился там, отвез коробки в главное управление, сдал их и спросил, что теперь делать.

– Ждите, – сказали ему.

И он вернулся в номер, запер дверь и лег на койку.

Ill

Первые два дня Музыкант ни о чем не думал. Он наведывался в управление в соответствующий отдел на четвертом этаже и ему говорили – ждите… И он опять ложился на свою койку. И тут вдруг он задумался. И день за днем он лежал, глядя в потолок, думал о том, что произошло.

Нельзя сказать, что его брат Роня представлял из себя что-нибудь исключительное. Он был длинный, немного веснушчатый и близорукий.

«Я вот хорошо вижу, – думал Музыкант, – а ему нужны очки».

Он прерывал эту дурацкую мысль и продолжал: «Какие очки! Вообще неизвестно, сохранилось ли у него лицо… Все-таки очки бы ему очень пошли. С его улыбкой и полудетской самоуверенностью очки бы его не портили».

Конечно, Музыкант понимал: за ироническим апломбом младшего брата скрывалась застенчивость. Это возраст, когда все вокруг уже видно, уже известно, как много всего может быть. Но ничего еще нет. Хочется скорее, и не дай Бог, чтоб это поняли. Нужно делать вид, что наплевать. Вообще, страшновато. А что страшновато? Страшновато, как это у него получится, как это будет. Но теперь ничего не будет. К счастью, он об этом не знал.

«Ну, пусть старики, – думал Музыкант. – Хотя что значит – "пусть!" Вовсе не пусть. И все-таки они успели пожить».

Отец держал когда-то кондитерскую на Маразлиевской. Там, наверное, было красиво. И светло. Зимними ночами ярко освещено. Все это тогда было открыто допоздна. Он сам в детстве лепил из глины маленькие булки и калачи и раскрашивал их красками. Потом у него были голуби. А Ронька собирал марки.

Забавно было, какими глазами он встречал старшего брата, когда тот возвращался домой во втором часу. Он поднимал голову от учебников и мигал, и молчал. И когда Музыкант развязывал галстук, он вдруг фальшиво требовал ответа на какую-нибудь задачу по физике. Ну конечно, не мог же Роня в свои пятнадцать лет быть компаньоном в развлечениях старшего брата, не мог. Тогда, снимая модные туфли, Музыкант в душе подсмеивался над ним и – удобно, раз-другой рывком повернувшись на кровати, – сразу же засыпал. Но ведь парню скоро исполнится шестнадцать лет! Однажды, натолкнувшись как-то на шикарные американские полуботинки, Музыкант купил две пары – себе и Роньке. Ронька был от них в восторге.

Полежав три дня, Музыкант отправился опять в главк и поднялся на четвертый этаж, в тот отдел, где ему говорили – ждите… Ему сказали: надо подождать. И он пошел обратно.

Когда он ступил на лестницу, вокруг все потемнело, и он даже успел подумать: что-то произошло. Но что именно, он не знал, так как опустился на ступеньку, а потом стал съезжать вниз по лестнице.

На этом деле его и застала одна редакторша сценарного отдела по имени Рита. Она как раз поднималась на четвертый этаж и увидела, что кто-то съезжает с лестницы.

– Это что! – крикнула Рита и бросилась к Музыканту.

В сущности, ничего особенного не произошло. Он немного ослабел от своего постельного режима и от небрежения к питанию. Литерные талоны Музыканта еще не иссякли, но спускаться в столовую «Метрополя» было лень или он забывал. И все это привело к такому лестничному камуфлету.

– Что с вами? – спросила Рита, останавливая Музыканта в его движении вниз, которое совершалось нелепо, беспорядочно – то сваливались на следующую ступеньку левая нога и бок и тянули туловище, то перетягивало правое плечо и, когда голова стукалась о ступеньку, сваливался весь правый бок, а за ним, то есть, вернее, через него, перекатывалась и нижняя часть туловища с ногами. Что-то было, в общем, неразборчивое и утомительно бесформенное.

И Рита задержала это…

Членораздельно ответить, в чем дело, Музыкант не мог. Тогда она взяла его под мышки и стащила с лестницы более планомерно, а затем, частями, подняла и уложила в ближайшем холле на кожаный диван.

– Что? – сказал Музыкант, приходя в себя.

– Ну, как теперь? – спросила Рита.

– Не понимаю, как это вышло, – сказал Музыкант.

Он с трудом поднялся, покачнулся и сел на диван.

– А где вы живете? – продолжала Рита. – Вам, наверно, надо полежать.

– Я в «Метрополе», – сказал Музыкант.

– Ах, так, – она оглядела его, и в голове ее возникли какие-то смутные идеи. – Вы можете идти?