Глаза погребённых - Мигель Астуриас

Все снова засмеялись.

— А твой спирит здесь… — шепнул ей на ухо парень, один из ее любовников.

— Откуда ты вылез, божий младенчик?

— Из самой мрачной ночи…

— Оно и видно — похож на трубочиста. Пари готова держать, что ты мучаешься в поисках глоточка. Но здесь, на беду, уже ни капли не осталось, даже воды не выпросишь.

— Перехватим в другом месте, Личона, а то вдруг мастер воскреснет и, чего доброго, спросит обо мне…

— Увидел бы он тебя — ни за что не стал бы стричь такого лохматого!.. — И она протянула губы для поцелуя.

— Если спросит обо мне, скажи ему, что я отбыл неведомо куда и что с ним мы увидимся в день Страшного суда, где-нибудь в Топаледо. А вам по вкусу Топаледо? Нет лучше места для приятных встреч, стоит только посильнее нажать на акселератор, и тут же протянешь ноги — и к черту эта свинячья жизнь!..

Голой, черной и крепкой, как сталь, рукой он обнял ее отливающую медью шею, и они удалились, не обращая внимания на приглашения игроков в кости, среди которых было несколько человек — по виду совершенные покойники. Затягиваясь самокрутками, игроки расселись на корточках вокруг фонаря и стали кидать кости. Судьба, словно смерч, одних пригнет, других наверх вытащит. Зубастый негр с руками синими, как у покойника, проигрался было до последней рубашки, а потом, после двух удачных ставок, сумел сорвать куш.

«Что такое облака, как не пространство? А что такое ночь, когда пальмовые стволы похожи на ноги с тысячью пальцев, ступающих по миллионам звезд?» — спрашивал себя по дороге домой Хуамбо, наконец избавившийся от икоты.

При свете звезд кладбище белело могильными плитами и крестами, точно облитыми соком плодов аноны. Самбито шел через кладбище и взывал:

— Отец!.. Агапито Луиса!

XXVI

Медина автоматически шагал вперед, глядя на покачивающиеся ветви бамбука, еще совсем недавно маячившие далеко, а теперь нависавшие над головой. Он шагал следом за Флориндо Кеем. Они то карабкались куда-то, то спускались вниз, пробираясь, как охотники, среди густых кустарников, пока не обошли зыбучие пески; камни и сухие листья шуршали у них под ногами. Они искали место, откуда была бы видна дорога, подковой огибавшая бамбуковую рощу.

Видно было плохо — свет не проникал сюда, а редкие просветы — словно проблески стоячей воды. И все же Андреса Медину удивляло, с какой уверенностью действовал Флориндо Кей. В движениях Кея не ощущалось ни колебаний убийцы, ни бесчувственности палача. Ха… Ха!.. Он даже рассмеялся про себя, когда они покинули траурную церемонию в парикмахерской и отправились на поиски оружия. Война требует: выполняя свой долг, убивай врага без какого-либо угрызения совести! Ради того, чтобы выиграть каких-то двадцать метров дистанции, я видел, как приносились в жертву тысяча, две тысячи, пять тысяч человек; люди падали, валились на землю за колючей проволокой, среди дымящихся кратеров — там, где разрывались бомбы, а в окопах было мокро от крови; столько крови, что даже трудно представить, что она когда-нибудь высохнет… я видел их, видел людей, разорванных на куски, стонущих, превратившихся в бесформенную груду грязи, которая в конце концов затихала и переставала шевелиться. Однажды, когда был прекращен огонь и подобраны все раненые, я почувствовал себя как бы слившимся с усталостью и отвращением к борьбе — со страданиями всех тех, кто умирал без помощи и утешения. Когда истекали долгие часы агонии, в ночи воцарялся покой смерти. Смерть — единственный покой на войне. Убийцы? Палачи?.. Подобные слова не имеют никакого значения после войны. А быть может, имеют? И мы будем выслеживать капитана Каркамо не как убийцы или палачи, а как солдаты, которым приказано его расстрелять. Ведь казнят же именем закона рабочих, требующих повышения жалованья, улучшения условий жизни, сокращения рабочего дня на плантациях Карибской зоны. Чтобы приговорить к смертной казни какого- нибудь беднягу, уже осужденного заранее в секретариате президента Республики, сколько находится судей, сколько защитников, сколько военных, сколько ширм из кодексов. Если все те, кто лично участвует в этих расстрелах, — не убийцы и не палачи, то и мы, выполняющие свой долг, тоже не убийцы и не палачи… Т-с!.. Т-с!..

Они остановились, услышав шаги. Казалось, это ветер шел по деревьям, и деревья двигались, менялись местами — ветер застыл, словно какая-то статичная масса, а деревья, освободившись от корней, плавно двигались в глубине ночи, будто во мраке плыли осьминоги, шевеля своими ищущими щупальцами.

Медина потер уши, левое ухо — то, что ближе к сердцу и ближе к другу. Как хотелось ему вырвать из памяти даже голос Каркамо. Последнее, что он услышал из уст капитана — до того, как капитана подозвал к себе майор, — было имя директрисы женской школы в Серропоме: Малена Табай… У него развязался шнурок ботинка. Остановился, чтобы завязать. И вдруг в своей руке, пока завязывал узел, он почувствовал руку товарища детских лет, легкую, как дуновение; эта рука просила: не стреляй. Выпрямившись, он оглянулся. Хоть бы какое-нибудь убежище, хоть бы какой-нибудь сигнал. Темь и молчание… А что, если дезертировать, покинуть поле сражения? Он обливался липким потом, его преследовал запах крови. Он было опять остановился. Нет, не смог остановиться. Да, но почему не мог остановиться, если каждый шаг приближал его к неизбежному?.. Снова развязался шнурок ботинка. Наклонившись, он ощутил совсем близко запах горячего песка и подумал, стоит ли завязывать шнурок, ведь в такую влажную жару крепкого узла все равно не завяжешь. Можно даже поднять пригоршню этого сухого вещества: не то песка, не то огня, и понюхать. Пот скатывался с век, стекал по губам. Он сплюнул. Дорога тянулась все дальше и дальше, он следовал за Флориндо, едва не наступая ему на пятки, как человек, который не слышит, потому что не хочет слышать просьбу друга, обреченного на гибель, которую он приближает каждым своим шагом. Друг говорит ему: «Андрей, Андрей… Не так быстро!..»

Мертвый узел, да, мертвый узел надо было бы завязать на ботинках, чтобы больше не распускались шнурки, а сейчас нужно спешить, скорей, скорей — покончить с одного раза. А за образом Каркамо виделись ему лица друзей — страдальческие, такие, какими их сфотографировала полиция, когда готовила дела на «мятежников». А эти люди имели больше прав на жизнь, чем Каркамо… Какая-то лошадь лениво обернулась, когда они проходили мимо, — и снова погрузилась в спячку. Они уже поднялись высоко. С плоскогорья внизу открывалась панорама, смутная, погруженная в глубокую тьму; временами светилось фосфоресцирующее море, и все вокруг покрывала пудра тропических ночей, сахаристых и соленых.

Почему Флориндо не согласился на его предложение? Он, Андрес Медина, на собственный страх и риск мог бы встретиться один на один с капитаном Каркамо, поговорить с ним, как друг детства, и уговорить его передать ему, Медине, бумаги парикмахера; а если бы тот отказался, он бросил бы ему вызов, предоставив возможность умереть с честью…

А врочем, Флориндо прав. Разве они давали возможность нашим людям в Бананере умирать с честью? Разве их не расстреливали из пулеметов — людей со связанными за спиной руками или в наручниках, а некоторых — в тюремных камерах, даже не открывая двери?

Опять развязался шнурок. Медина не остановился. Продолжал идти, слегка прихрамывая. Будь он проклят! Нет, это не тот ботинок, на котором уже завязал мертвый узел, другой. Надо опять завязать. Наклонился. Кровь прилила к голове. Било в виски. «Андрей… Андрей!..» — голос Каркамо слышался ему среди голосов друзей, которых увели в комендатуру, хотя они не имели никакого отношения к бумагам и документам парикмахера. Да, придется им пожертвовать…

Упругая трава на лужайке покорно легла под их телами, когда они растянулись на земле, поудобнее установив винтовки с прицелом на дорогу, ведущую из поселка в комендатуру. Здесь дорога изгибалась узкой подковкой между бамбуковых рощиц. Флориндо должен был стрелять первым. Нет, сеньор! Они будут стрелять одновременно, чтобы капитан попал под перекрестный огонь и чтобы они смогли быстро спуститься, обыскать тело и забрать документы.

Они ждали. В боевой готовности. Солдаты ночи, исполнители приговора. Приговоренный должен с минуты на минуту появиться — ведь у него нет иного исхода, кроме смерти. С моря доносился рокот прибоя.

Но они не слышали его. Они прислушивались к молчанию ночи. Упал лист. Взлетела птица. Скатилась капля росы. От малейшего шума волосы шевелятся. Что это? Предупреждение? Инстинктивно они сдерживали дыхание и приникали к земле, сжимая в руках оружие, пристальнее всматриваясь в темную дорогу. А траурная церемония продолжалась, и комендант продолжал беседовать с доном Хуаном Лусеро. Увидев вошедшего капитана Каркамо, майор подозвал его: