Долго и счастливо - Ежи Брошкевич

Варецкий, санитар Цыбульский и я. Он еще дышал, когда мы снимали его с проволоки, но это были последние минуты. В противоположном окопе нас услышали — вверх взмыла ракета и над нашими затылками довольно густо засвистели пули. Санитар Цыбульский начал спокойным голосом творить отходную, пока Варецкий не утихомирил его тумаком. Мы волокли носилки по вспаханному артиллерией полю, раскисшим бороздам и воронкам от снарядов, протаскивали сквозь собственные заграждения. Я боялся. Мы оба с Варецким боялись по-настоящему и проклинали свое глупое тщеславие, побудившее нас добровольно оказать поручику эту последнюю услугу. И в конечном счете наша смелость и милосердие оказались напрасными. Поручик у нас скончался на обратном пути — тихо, без единого слова, мы даже не заметили когда. И все же нам удалось дотащить его до окопа, о чем было упомянуто в приказе по полку и за что мы удостоились крепкого рукопожатия полковника, а также кое-каких мелких поощрений, как-то: три добавочные порции рома, два офицерских обеда и освобождение от караульной службы на трое суток.

Над могилой поручика речь держал майор, в задымленное тучами небо грохнул залп — вот и все. Откровенно говоря, я не оплакивал поручика хотя бы потому, что он сам мне это запретил. И не проронил также ни слова в его защиту, когда Варецкий сказал мне — и только мне, — что поручик сам себе такую смерть накликал. Оба мы так думали, однако оба вызвались копать офицерскую могилу и выкопали ему глубокую яму, которая тут же на штык затекла водой. Гроб тяжело плюхнулся в нее, а мелкий дождь хлестал нам прямо в глаза, и трудно было разобрать, кто отирает с лица воду, а кто слезы, ибо до недавней поры очень любили в нашей роте поручика Кароля.

Я не вступился за него, когда капрал Варецкий после тройной порции рома сказал мне без обиняков, что поручик заслуживал такой жестокой и долгой смерти.

— А ты тоже, — добавил он тихим голосом. — Ты тоже, сынок, опасайся проволоки. Ведь и я боюсь ее.

Я не нашел слов в свою защиту. Поскольку и сам думал об этом и ничего тогда не боялся так, как проволочных заграждений. Меня преследовала картина: люди, распятые на проржавевшей проволоке, и я уверовал, что нет хуже смерти, чем именно такая, хоть уже и повидал всякое, было из чего выбирать и чего бояться.

А Варецкому я не ответил по той причине, что, в сущности, не только поручик, но и я да кое-кто еще из наших и сам Варецкий в какой-то мере заслуживали худого слова. Поручик более других, ибо это он отдавал приказ. Но и те из наших, что этот приказ выполняли, тоже своего заслуживали.

Было это за две недели до смерти поручика. Сразу же после одной из атак русских на наши позиции. Те сперва шли резво, артиллерия не поспела с заградительным огнем, а они бежали крича вплоть до второй линии наших проволочных заграждений, и только тут пулеметный огонь прижал их к земле. Они залегли в раскисших бороздах и воронках от снарядов. Потеряли двух офицеров; напрасно звал их за собой огромный бородатый унтер. Атака захлебнулась, заговорила наконец и наша артиллерия. Они повернули вспять, неся большие потери. А трое из них, самые отважные, подбежавшие ближе всех, как раз и остались на проволоке. Один из них тут же умолк и замер навсегда. Двое других были еще живы. Кричали своим — звали на помощь. Особенно этот огромный и бородатый унтер, очевидно раненный в ноги, проявлял упорную живучесть. Дергался среди колючек, кричал сорванным зычным мужицким басом, размахивал руками. Второму удалось выпутаться из колючей сети, но он остался на месте, по всей видимости, ослабел и не мог уже подать голос. Только время от времени поднимал руку вверх и медленно покачивал ею, просил о помощи.

Мы глядели на них без какой-либо радости, Варецкий первым и тут же вслед за ним новый старшина роты сержант Новак дали людям негласный приказ, чтобы никоим образом не мешали «тем», когда они пожелают забрать своих раненых с нашего предполья. Но поручик Кароль рассудил иначе. Он выбрал трех солдат — Козуба и братьев Гурских — и велел им идти через проволочные заграждения за этими живыми русскими и взять их в плен. Все мы знали: поручик имел на это право и принял мудрое решение. Пленные — здоровые или раненые — очень тогда требовались штабу, ибо последние два дня и две ночи на передовой у русских царило оживление, что, возможно, означало концентрацию сил перед большим наступлением и сулило нам тяжкие и вовсе не шуточные испытания. Значит, приказ поручика был предусмотрителен и разумен. А между тем выполнять его не нашлось добровольцев, и поручику, заикавшемуся от скрытого гнева, пришлось назначить людей самому.

Ветер дул с востока, неся дождь, мелкий и чертовски холодный. Мы видели, как ловко и быстро Козуб и Гурские проползли под первой линией наших заграждений и как, заметив их, огромный бородач угрожающе замахал кулаками и что-то закричал своим. Казалось, что поручик рассудил мудро. Но в противолежащем окопе, очевидно, не дремали и раскусили намерения поручика Кароля. И поэтому оттуда немедленно открыли не частый, но очень меткий огонь. Козуб вернулся в окоп быстрее, чем из него выкарабкался, а младший Гурский принялся вопить и плакать как дитя: пуля попала ему в самую середину ладони.

— Вот как? — крикнул поручик. — Прекрасно! Хорошо, господа!

Мы еще не отвечали на огонь русских, ибо — как бы ни был хитер и умен приказ поручика — у тех было больше прав на своих раненых. Однако поручика обуял несправедливый и яростный гнев. Он созвал лучших стрелков роты — в том числе Яроша, Варецкого, рыжего Франека и меня, — расставил нас в наиболее удобных местах и приказал никого не подпускать к раненым. Варецкий, выслушав этот приказ, сплюнул через плечо, но поручик прикинулся слепым и глухим, только очень побледнел, повторил команду голосом тихим и спокойным и стал между мной и Варецким, чтобы проследить за добросовестным выполнением приказа. Я знал, что Варецкий оставит без внимания цель, будет стрелять в белый свет. Однако понятия не имел, как поступать мне самому. Попробовал пробудить в себе злобу к тем, по чьей милости многие из нас отправились прямехонько на тот свет. Но попытка оказалась тщетной. Я глядел прямо перед собой — на предполье, на просторные, перепаханные войной луга. Увидел, как бородатый унтер наконец сполз с проволоки, снова слышал его крик. Он приподнимался на руках, скалил зубы, пробовал ползти, но это требовало слишком больших