Двор Красного монарха: История восхождения Сталина к власти - Саймон Монтефиоре

Одной из самых больших загадок Большого террора была страсть Сталина заставлять своих жертв письменно признаваться в самых невероятных преступлениях. Возможно, это объясняется его положением. В марте – июле 1937 года Сталин превратился в абсолютного диктатора.

Культ личности расцвел в Советском Союзе таким пышным цветом, что слово великого Сталина было законом для всех. «Он не мог ошибаться, – говорил Хрущев. – Сталин все видел ясно и четко». Анастас Микоян считал, что именно из-за культа никто не спорил с вождем. Но террор, как писалось выше, не был результатом деятельности одного Сталина. У соратников вождя руки тоже по локоть в крови. Они все время уговаривали Сталина уничтожить все больше и больше врагов. Это были жестокие люди. Однако, несмотря на всю свою кровожадность, перед тем как осудить жертву, соратники вождя хотели иметь доказательства вины. По этой причине Сталин и уделял так много внимания письменным признаниям обвиняемых.

Получив признания от Ежова, генсек тут же показывал их на заседаниях политбюро. Что бы ни думали члены политбюро, они не могли устоять перед этим бурным потоком самооговоров и самообвинений. В марте 1937 года Сталин послал Молотову, Кагановичу, Ворошилову и Микояну типичную для того времени записку: «Прошу ознакомиться с показаниями польско-немецких шпионов Александры (мать) и Татьяны (дочь) Литзинских, а также Минервиной, бывшей секретарши Енукидзе». Помощники Сталина хорошо знали Енукидзе, поэтому Сталин постарался, чтобы признания выглядели как можно убедительнее. Микоян тем не менее усомнился. Сталин обвинил его в слабости и достал из стола признания самого Авеля Енукидзе. Каждая страница показаний была подписана Авелем.

– Он не только признался, но и подписал каждую страницу во избежание вот таких недоразумений, – подчеркнул вождь.

Кагановичу оказалось вполне достаточно признаний женщин.

– Как ты можешь не подписывать смертный приговор, если материалы следствия неопровержимо свидетельствуют, что этот человек – враг народа? – возмущался Каганович.

Жданов, если верить его сыну Юрию, тоже доверял разоблачениям, полученным от Николая Ежова. «Некоторое время мой отец искренне верил, что среди ленинградского руководства скрывались царские агенты», – вспоминал Юрий Жданов. Немного иначе обстояли дела с теми «врагами», которых Ждановы знали лично. «Если он враг народа, тогда и я тоже враг!» – нередко говорила жена Андрея Жданова.

Вожди и их жены порой шептались на кухне, сомневаясь в правильности некоторых арестов. Однако в подавляющем большинстве случаев они были уверены в вине задержанных.

Зачастую людей расстреливали не из-за того, что они сделали, а из-за того, что могли сделать в будущем. «Главным было то, что в решающий момент на них нельзя будет положиться», – признался однажды Молотов. Некоторые старые большевики, такие как, например, Рудзутак, были преданы делу партии. Их предательство носило потенциальный характер. Сталин все еще мог восхищаться работой или даже личностями своих врагов. После расстрелов Тухачевского и Уборевича он продолжал читать лекции членам политбюро о таланте Тухачевского и о том, что солдат Красной армии следует готовить, как Уборевич.

Имелся в репрессиях и любопытный религиозный подтекст. По указанию Сталина Вышинский на январском процессе 1937 года упрекнул обвиняемых: «Вы потеряли веру». Они потеряли веру и должны были за это умереть. Иосиф Виссарионович как-то сказал Берии: «Врагом народа является не только тот, кто устраивает акты саботажа, но и тот, кто сомневается в правильности партийной линии. Таких очень много, и мы должны их ликвидировать». Сталин подчеркнул, отвечая впавшему в панику большевику, который спрашивал, доверяют ли ему еще: «Я доверяю вам политически, но я не уверен в вас в свете перспективы будущей партийной деятельности». Если перевести эти запутанные слова на простой язык, то они означают примерно следующее: сейчас вождь доверяет, но сомневается в поведении большевика во время предстоящей войны.

«Есть что-то великое и смелое в политической идее генеральной чистки, – писал из тюрьмы Николай Иванович Бухарин, один из тех, кто хорошо понимал Сталина. – Все окажутся под вечным подозрением… Таким образом руководство получит для себя полные гарантии».

Чем сильнее враги государства, тем сильнее должно быть государство. «Вечное подозрение», о котором писал Бухарин, являлось той средой, в которой Сталин чувствовал себя как рыба в воде. Верил ли он всем делам, поступавшим из НКВД? В юридическом и криминальном смысле – едва ли. Этот хитрый и коварный политик с каменным сердцем верил только в святость и непогрешимость собственной политики.

На ужине после ноябрьских праздников вождь объявил: любой человек, который посмеет ослабить мощь советского государства «даже в своих мыслях, да, даже в своих мыслях», должен считаться врагом, и «мы уничтожим их, как клан». Такие слова можно было бы услышать от средневекового вождя какого-нибудь кавказского народа, блестящего политика эпохи Ренессанса или любимого Сталиным Ивана Грозного. Иосиф Виссарионович объяснил слушателям, что, не являясь блестящим оратором и видным мужчиной, он тем не менее стал преемником «орла» Ленина. Почему? Потому что этого хотела партия. Сталиным и его сторонниками руководил «священный страх», что они не оправдают доверия масс. Поэтому, объяснял Сталин, репрессии – это истинно священное возмездие, которое проистекает из большевистско-мессианской природы партии. Неудивительно, что Николай Ежов называл НКВД своей тайной сектой.

Убожество священного бандитизма выше самой веры. От пыточных камер Лубянки до сталинского Маленького уголка немногим более километра. На самом же деле от Кремля до Лубянки было куда ближе.

Окровавленные рукава

По утрам Ежевика отправлялся на заседания политбюро и совещания прямо с допросов и пыток. Однажды Никита Хрущев заметил пятнышки засохшей крови на рукавах и манжетах его крестьянской рубахи. Хрущев, сам далеко не ангел, поинтересовался, что это за пятна. Ежов сверкнул голубыми глазами и ответил, что каждый настоящий большевик должен гордиться такими пятнами, потому что это кровь врагов революции.

Сталин часто писал указания напротив имен в расстрельных списках. В декабре 1937 года он, например, лаконично дописал около фамилии одного несчастного: «Бить, бить!» «Думаю, пришло время надавить на этого господина и заставить его рассказать о своих грязных делишках, – написал Сталин против другой фамилии. – Где он находится: в тюрьме или в гостинице?»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});