Орудия войны - Яна Каляева

что Прохор не дожил — вот уж кто был бы счастлив водить “Рено”.

Антонов предложил было отступать в леса, но Князев сказал, что атаковать врага надо на марше, быстро, внезапно, решительно. Спорить с ним никто не стал. Работа по подготовке нападения кипела весь день и всю ночь. Под утро Белоусов взял Сашу за руку и решительно отвел в спальню.

— Если ты не поспишь сейчас хотя бы часов пять, толку от тебя не будет, — сказал он. — Ты и так слишком рано встала после операции.

Здесь, в Тамбове, впервые за все время брака у них была настоящая спальня — с кроватью и задвижкой на двери. Правда, оба они часто бывали в разъездах и ночевали здесь редко. Тем большим счастьем были ночи, которые им удавалось провести вместе. Тогда Саша просыпалась, чтоб послушать дыхание мужа, ощутить тепло его тела. Как бы мало времени им ни оставалось на сон, под утро обыкновенно один из них осторожно будил второго за час-другой до подъема. Слишком ценна была возможность оказаться друг к другу так близко, как люди только могут.

Но сейчас было кое-что поважнее, чем сон и прочее. Саша осторожно прилегла на край кровати — другой мебели здесь не было — оставив ноги на полу. Если б она сняла сапоги, надеть их снова не смогла бы, даже если б от этого зависела судьба мировой революции.

— Я должна что-то тебе рассказать, тебе одному, — сказала Саша.

В штабе она изложила все добытую стратегическую информацию — но не то, что сообщил ей Вершинин о причинах и целях поставок. Только мужу она решилась рассказать все как есть.

— Мы пришли на Тамбовщину, чтобы выжить, — закончила Саша. — Сдаться врагу на милость мы не могли. Нет у этого врага никакой милости ладно бы для меня, но ведь и для наших ребят тоже. После тысячи людей присоединились к нам, и многие не из любви к революции, а потому, что больше им ничего не оставалось. И я вцепилась в эти поставки — другого способа вооружить и одеть их всех у меня не было. А теперь выходит, что все это время мы сражались в интересах чужой страны и против собственной.

— Здесь нет ничего нового для тех, кто изучал историю, — ответил Белоусов после паузы. — Во все времена, когда какая-то страна погрязала в междоусобной войне, ее соседи использовали это в собственных интересах.

— Да, но теперь это моя вина.

— И твоя в том числе, — согласился Белоусов. — Но не бери на себя слишком много, дорогая моя. Гражданские войны не ведет и не начинает одна сторона и уж тем более один человек. В той же мере это вина Щербатова. Антонова. Князева. Алмазова. Моя. И тех, кто управлял событиями на предыдущем этапе этой войны, сделав неизбежным все последующее: Троцкого, Корнилова, Керенского, Деникина. Царя с его правительством. Все они и многие другие были звеньями в цепи причин и последствий. Некоторые уже расплатились за это, другим это только еще предстоит.

— Я перестаю понимать, за что мы на самом деле воюем...

— Солдаты сражаются и умирают не за идеи или страны, не за вождей или преобразование мира. Они сражаются и умирают друг за друга. Хоть сводит их вместе принуждение или воля случая, каждый из них готов положить жизнь за своих товарищей. И нет никакой другой правды ни в какой войне. А ты спи давай. Я понимаю, что тебе хочется себя наказать, доведя до изнеможения. Но завтра ты нужна своим людям с ясной головой. Подумай о своем долге, а не о своих желаниях. Спи. Я рядом, я всегда буду рядом.

Саша вздохнула.

— Есть еще одно, что я должна тебе сказать. Я не могу здесь остаться сейчас. Есть дело, которое нельзя более откладывать. И… я не знаю, долго ли еще смогу быть с тобой. Мы на войне, мы можем потерять друг друга в любой час, в любую минуту. Я думала, оставить тебя по своей воле — это выше моих сил. Но сейчас, кажется, пришло время делать то, что выше наших сил.

Белоусов посмотрел за окно. Разгорался холодный белый рассвет.

— Почему ты хочешь оставить меня?

— Я не хочу! Но так надо. Помнишь, я говорила тебе, что огэпэшные протоколы — на самом деле хлыстовская разработка. Я спрашивала хлыстов, могут ли они научить меня противостоять этому. Они согласились, но поставили условие: после я должна буду сдаться. Сама, своей волей. Чтоб встретиться с Щербатовым лицом к лицу.

— Зачем, Саша? Ты ведь не хочешь этого.

Саша достала папиросы. Закурила, стряхивая пепел в жестянку из-под зубного порошка.

— Помнишь, там, перед мостом через Пару, когда мы были заперты между бронепоездом, пулеметами и погоней, я спросила тебя, конец ли это.

— Помню. Я тогда ввел тебя в заблуждение.

— Да, но нет. Это и был конец… просто он растянут во времени. Мы продержались полгода, мы взяли Тамбов, мы выстоим еще сколько-то. Но наш разгром с самого начала был вопросом времени. Мы вступили в бой, в котором нам не победить, и мы знали об этом, — Саша глубоко затянулась. — Я все это время плыла по течению, понимаешь? Чтоб мы выжили, делала то, чего не могла не делать. Постоянно принимала решения, но на самом-то деле не решала ничего. Князев был прав сейчас — нам надо захватить инициативу, перейти в атаку. И мне тоже, на своем фронте. Если моя связь с Щербатовым, какова бы ни была ее природа, может быть использована как оружие — она будет использована как оружие. Ты ведь понимаешь меня, дорогой мой? Оружие нельзя не использовать.

— Я всегда знал, что ты не будешь принадлежать мне, потому что не принадлежишь себе, — Белоусов мягко улыбнулся. — Но давай обойдемся без драматических актов отчаяния. Тебе надо поспать. Прими решение завтра.

— У нас может не быть завтра. Если я выеду через полчаса, доеду до Александровки засветло.

— Ты нужна здесь. Ты должна говорить с людьми.

— Не так уж нужна. Покойный Донченко был прав — я не одна, за мной стоит моя партия. Комиссары знают, что говорить и делать. Я ведь никому не обещала, что мы победим. Но тревожит меня не то, что нас всех убьют, а то, что