Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

– …И если нас засекут на этой контрабанде, – говорил он, – то все программы помощи, привилегии благоприятствуемой нации и прочие межправительственные экономические договоренности полетят к чертовой матери.

Я сделал вдох и сказал:

– Я думаю, ты знаешь, кого именно и где именно эта бомба должна разнести на гораздо большее число кусочков, чем несчастного Раджива?

Лицо Авраама стало каменным. Он был лед и огонь одновременно. Он был Господом в своем раю, и я, его любимое творение, только что прикрылся запретным фиговым листком стыда.

– Я бизнесмен, – изрек он. – Беру то, что есть. Иегова. Я есмь Сущий.

– Как ни странно, – сказал я этому теневому Иегове, этому Всенижнему, этой черной дыре в небесах, моему папаше, – прости меня, но я вдруг почувствовал, что я еврей.

x x x

В то время я уже не работал на Мандука; так что Чхагган, вероятно, был прав – кровь в моих жилах оказалась для меня важнее, чем кровь, которую мы пролили вместе. Не я – Филдинг выразил мнение (надо сказать, в достаточно благосклонной форме), что нам пора расставаться. Он, скорее всего, понимал, что я не могу быть его шпионом в лагере моего отца, и, вполне возможно, чувствовал, что сведения могут течь через меня в противоположном направлении. К этому я должен добавить, что кабинетная работа была для меня не особенно желанна; ибо, хотя тяге к аккуратности моих юношеских лет, моему стремлению быть как все вполне соответствовала скромная механическая работа, которую мне надлежало исполнять, мое тайное "я", моя подлинная, дикая, аморальная натура яростно бунтовала против повседневной рутины. Что еще делать с одряхлевшим громилой, с состарившимся кулачным бойцом, как не отправить его в отставку?

– Шел бы ты на покой, – сказал Филдинг, потрепав меня рукой по затылку. – Заслужил, заслужил.

Я задумался о том, означает ли это, что он решил оставить меня в живых. Или же, напротив, в самом ближайшем будущем нож Железяки или зубы Чхаггана Одним Кусом Пять пройдутся по моему горлу. Я распрощался со всеми и ушел. Убийц ко мне не подослали. Тогда – нет. Но ощущение, что за мной следят, не покидало меня.

Надо сказать, что в 1991 году стратегические планы Мандука уже были в большей степени связаны с широким религиозно-националистическим движением, чем с первоначальной, привязанной к конкретному месту платформой «Бомбей для маратхов», которая привела его к власти. Филдинг тоже вступал в союзы – с националистическими партиями сходной ориентации, с полувоенными организациями, со всей «буквенной лапшой» авторитарных аббревиатур: БДП, РСС, ВХП [124]… На этой новой стадии деятельности ОМ я уже был им не нужен. Зинат Вакиль из «Наследия Зогойби» (где я с некоторых пор проводил немалую часть своего времени, странствуя по сотворенным матерью фантастическим мирам, воссоздавая себя на пути приключений, которые вообразила для меня Аурора), умница Зини, державшаяся левых взглядов и не знавшая о моих связях с Мандуком, относилась к риторике по поводу «Рам раджья» с глубочайшим презрением.

– Уши вянут от этой ахинеи, – негодовала она. – Во-первых: вот религия, где люди поклоняются тысяче и одному богу, и вдруг они одного-единственного бога назначают главным боссом. А как быть, к примеру, с Калькуттой, где Раму не шибко почитают? И храмы Шивы теперь, выходит, не годятся для молитвы? Чушь собачья. Во-вторых: в индуизме отнюдь не одна, а много священных книг, и вдруг остается Рамаяна, и только Рамаяна. А куда делась Бхагавадгита? Куда делись все пураны? Как они смеют все искажать? Те еще шуточки. И в-третьих: индуизм не требует от людей совместной молитвы, но как без нее эти типы смогут собирать толпы, которые им позарез нужны? И вот изобретается массовая пуджа и объявляется, что это единственный способ проявить подлинное, первосортное религиозное чувство. Один воинственный бог, одна книга и владычество толпы – вот во что они превращают индуистскую культуру с ее многоголовой красотой, с ее миролюбием.

– Вы марксистка, Зини, – заметил я. – Вечная песня всей вашей братии: Истинное Учение и его искажения в реальных условиях. Вы думаете, индусы, сикхи и мусульмане никогда раньше не резали друг друга?

– Я постмарксистка, – поправила она меня. – И что бы ни было верно или неверно в социалистических учениях, нынешнее их политиканство – воистину нечто новенькое.

Раман Филдинг нашел немало неожиданных союзников. Помимо «буквенной лапши», были еще богатей с Малабар-хилла, разглагольствующие на своих званых обедах о том, что «меньшинствам надо преподать хороший урок» и «кое-кого надо поставить на место». Правда, это были люди, которых он специально обхаживал; неким даром небес, однако, выглядело то, что на одном лишь вопросе о противозачаточных средствах он заработал поддержку мусульман и, что еще более удивительно, монахинь из «Марии Благодатной». Индуистов, мусульман и католиков, стоявших на грани жестокого межобщинного конфликта, мгновенно объединила общая ненависть к презервативу, колпачку и пилюле. Моя сестрица Минни – сестра Флореас – была, само собой, одним из активнейших борцов против последней триады.

После провала попытки ввести насильственное ограничение рождаемости в середине семидесятых планирование семьи постоянно было в Индии болезненным вопросом. Недавно, однако, возникло новое движение за маленькие семьи под лозунгом: «Хам до хамаре до», то есть: «Нас двое, и у нас двое». Пользуясь этим, Филдинг начал свою кампанию запугивания. Агитаторы ОМ шли в трущобы и многоквартирные дома, где жили индусы, и говорили им, что мусульмане отказываются брать на себя подобные обязательства.

«Если нас двое, и у нас двое, а их двое, и у них десять раз по двое, то скоро их станет больше, чем нас, и они сбросят нас в море!» Идею о том, что три четверти миллиарда индусов могут быть сметены детьми ста миллионов мусульман, парадоксальным образом подкрепляли выступления многих мусульманских имамов и политических лидеров, которые намеренно преувеличивали численность индийских мусульман с тем, чтобы повысить собственную значимость и вселить в общину уверенность в своих силах; эти же деятели постоянно указывали, что мусульмане – гораздо лучшие бойцы, чем индусы. «Пусть будет хотя бы шесть индусов на одного нашего! – кричали они на митингах. – Хоть чуть-чуть будет похоже на драку. Хоть немного повоюем прежде, чем трусы-индусы побегут наутек». Теперь в этой сюрреалистической числовой игре произошел новый поворот. Католические монахини принялись маршировать по трущобам центрального Бомбея и вонючим переулкам Дхарави, громко протестуя против ограничения рождаемости. Никто не трудился упорнее, никто не спорил яростнее, чем наша милая сестра Флореас; но в какой-то момент ее убрали с передовой линии, потому что другая монахиня случайно услышала, как она объясняет объятым ужасом жителям трущоб, что у Господа есть свои способы контроля над численностью Его стада и что, согласно ее видениям, в ближайшем будущем многие из ее слушателей, так или иначе, умрут из-за надвигающихся мятежей и болезней. «Я и сама скоро отправлюсь на небо, – говорила она сладким голосом. – О, как я предвкушаю этот день».

x x x

Я стал семидесятилетним стариком в первый день 1992 года, в возрасте тридцати пяти лет. Библейский возраст -всегда зловещий рубеж, тем более в стране, где ожидаемая продолжительность жизни заметно ниже срока, отпущенного Ветхим Заветом; и для вашего покорного слуги, которого каждые шесть месяцев неизменно старили на целый год, этот момент заключал в себе особую, дополнительную пикантность. Как легко человеческий разум «нормализует» ненормальное, с какой быстротой немыслимое становится не только мыслимым, но обыденным, не стоящим того, чтобы о нем помыслить! – Так мое «заболевание», едва оно было признано неизлечимым, неизбежным и еще всевозможными «не», которые я не в состоянии теперь припомнить, быстро начало превращаться в обстоятельство столь скучное, что я даже не мог заставить себя надолго задержаться на нем мысленно. Кошмар моей уполовиненной жизни стал всего-навсего Фактом, а что можно сказать о Факте помимо того, что он имеет место?

– Ибо можно ли спорить с Фактом, сэр? – Никоим образом!

– Можно ли растягивать его, ужимать его, осуждать его, просить у него прощения? – Нет; поступать так – чистейшей воды глупость. – Как же тогда нам подступиться к столь непреклонной, столь абсолютной Данности? – Сэр, ей дела нет до того, подступаетесь вы к ней или оставляете ее в покое; следовательно, лучше принять ее как она есть и жить дальше.

– А разве Факты никогда не изменяются? Разве старые Факты никогда не замещаются новыми наподобие лампочек, наподобие туфель, и кораблей, и всех прочих вещей под солнцем?

– Послушайте: если такое происходит, это означает одно – что это попросту никакие не Факты, что это только Позы, Видимости и Подделки. Подлинный Факт – не горящая Свеча, вяло истаивающая в лужицу воска; и не Электрическая Лампочка с хрупкой недолговечной нитью, столь же короткоживущая, как летящий на нее Мотылек. И не из банальной обувной кожи он сделан, и течи в нем не будет. Он светит! Он шагает! Он плывет! – Да! -