В плену Левиафана - Виктория Платова

Алида Валли и впрямь похожа на маму: тот же разрез глаз, тот же овал лица. Такой мама была в молодости, до рождения Кьяры, до круиза вокруг Апеннин, а может, и во время него. Алекс готов расплакаться: что он скажет маме, если ее Кьяра, ее маленькая звездочка, не найдется? А если он сам не найдется?

Мама заболеет от горя. Или даже умрет.

Алида Валли, вырезанная из журнала и присобаченная к доске, не ведает не то что горя — печали. Она улыбается, она юна и безмятежна. Девушки, волей судеб оказавшиеся рядом с ней, тоже кривят в улыбке накрашенные в форме сердечка рты. Хотя Кьяра наверняка высмеяла бы и эти сердечки, и макияж. И локоны, со старательной небрежностью спадающие на плечи. Подобная боевая раскраска не актуальна уже лет пятьдесят, а то и больше. Впрочем, так думают не все. Так не думает человек, который сделал приписку химическим карандашом, прямо на ключицах Алиды Валли:

НА МОЮ ДЕВУШКУ — НЕ ПЯЛИТЬСЯ И НЕ ДРОЧИТЬ!

Еще под одной девичьей шеей (пухленькая, скандинавского типа блондинка с полуоткрытыми губами) имеется и вовсе срамная надпись:

ХоРоШо СоСеТ!

Соседке скандинавки — аскетичной худощавой брюнетке — повезло чуть больше, она удостоилась почти целомудренного:

ХОРОШО ЦЕЛУЕТСЯ!

Правда, все портит вопрос, уцепившийся за хвост утверждения:

а как сосет?

Что за идиоты упражняются здесь в непристойностях? Слюнявят химический карандаш и царапают всякую похабель, которую и произнести-то не слишком приятно. Алекс вовсе не ханжа, он и сам неоднократно спускал на постеры с красотками, но это было давно, в отрочестве и ранней юности. И сопровождалось почти сакральным ужасом, по силе едва ли не равным возбуждению и самой разрядке: а-ну как в комнату войдет мама? Она не отличается особым тактом, она сначала распахивает дверь, а уже потом дает себе труд небрежно стукнуть костяшками пальцев, можно мне войти, ты еще не спишь, милый?

Сюда мама не войдет.

Ни мама Алекса, ни чья-нибудь еще.

И женщины могут попасть сюда лишь в таком виде — раскатанными по журнальной странице. Свернутыми в трубочку, сложенными вчетверо, а потом заботливо расправленными. Это — сугубо мужской мир, стесняться в нем нечего. Некому. Химический карандаш, материализующий дурные мысли и темные желания, висит тут же: он привязан к шнуру. Длина шнура позволяет не только изгаляться над красотками, но и делать записи в тетради. Алекс все-таки не удержался и заглянул в нее.

Это что-то вроде дневника наблюдений за местностью.

Его ведет не один человек — несколько, судя по разности почерков. Аккуратные печатные буквы сменяются затейливой вязью, затейливая вязь — такими каракулями, что смысла за ними не разглядеть. Страницы тетради разграфлены, в самой узкой колонке указано время, в самой широкой — события. «Заступил на пост — пост сдал». Событий не слишком много, в основном они касаются пролета эскадрилий тяжелых бомбардировщиков (эти выводы Алекс сделал, изучив несколько страниц). Никаких особых вольностей пишущие себе не позволяют. Все предельно лаконично, за исключением крошечных пассажей вроде:

Скоро зацветет дрок.

Нас навестили два орлана.

Тулио ушел за эдельвейсами и до сих пор не вернулся.

Эта запись — одна из последних, она сделана четким каллиграфическим почерком. И не карандашом, как все остальные, — перьевой ручкой. Рыхлый тетрадный лист с трудом переносит прикосновение такой ручки, чернила кое-где расплылись, а перо в нескольких местах прорвало бумагу. Но неизвестному писарю на это наплевать. Ручка делает его непохожим на других; на тех, кто мечтает сотворить непотребство с пухленькой блондинкой и аскетичной брюнеткой. Входил ли в их число Тулио? Вряд ли. Человек, который ушел за нежными эдельвейсами, не станет гадить на нежные женские ключицы. Алекс знает лишь одного человека по имени Тулио.

Тулио Амати, один из убитых альпийских стрелков.

Он погиб много лет назад, а тетрадь выглядит хоть и потрепанной, но совсем не старой, даже страницы не пожелтели. И записи не выцвели и не стерлись, это, наверное, какой-то другой Тулио. Множество мальчиков и мужчин носят это имя, счет идет на тысячи, если не на десятки тысяч; то, что в окружении Алекса не оказалось ни одного Тулио, — сущее недоразумение. Дрок зацветает повсюду и всегда, орланов Алекс видел неоднократно, труднее объяснить записи о самолетах. Поблизости нет ни одной военной базы, откуда им взяться, тяжелым бомбардировщикам? Конечно, Алекс не раз замечал светящиеся точки в ночном небе, но это все гражданские самолеты, совершающие обычные рейсы. Они летят на такой высоте, где никого нельзя потревожить, а излишний шум отпугнул бы туристов.

Вернулся ли Тулио из похода за эдельвейсами?

Почему-то этот вопрос волнует Алекса. Тулио — молодой парень, излишне романтичный, немного застенчивый, он часто краснеет, как девушка, что является предметом шуток, впрочем, совершенно беззлобных… Стоп-стоп… Откуда у Алекса такие сведения о совершенно незнакомом ему человеке?

Ниоткуда.

Надо бы как-то защитить себя от мыслей о Тулио. О семье Тулио, о его младшей сестре. О брате по имени Роберто, Тулио очень любит своего брата. Иные ждут писем от девушек, иные — от матерей, а Тулио всегда ждет писем от братишки. Письма Роберто — очень забавные, к тому же он — неплохой рисовальщик для своих тринадцати с половиной лет. Чего только он не чиркает на полях! В основном, конечно, это корабли (Роберто собирается стать моряком), срисованные с натуры и придуманные из головы. Но находится место и бытовым зарисовкам, и даже быстрым карандашным портретам, из Роберто вышел бы неплохой шаржист! А сам Тулио мечтает о карьере кинооператора в «Чинечитта»[23] и, несмотря на то что киностудию, по слухам, уже бомбили, он верит, что все восстановится, вернется на круги своя, и «Чинечитту» еще ждет настоящий расцвет.

Алекс бьет себя кулаком в голову, пытаясь избавиться от Тулио, о существовании которого не имел понятия до сегодняшнего дня. А заодно от мыслей о Роберто: он не стал моряком и не стал художником, а устроился докером в порту. Впрочем, это устаревшие сведения, датированные 1952 годом. Кто знает, как сложилась судьба Роберто-младшего впоследствии?

Что произошло с Тулио, известно.

Он ни дня не проработал на «Чинечитта», он даже не добрался до нее, — погиб здесь, в горах. Так почему Алекса волнует не этот прискорбный факт, а то, что Тулио ушел за эдельвейсами и до сих пор не вернулся?

«До сих пор не вернулся».

До сих пор.

Невидимый карточный шулер ловко тасует колоду памяти Алекса. Возможно — не только Алекса. Возможно — не только памяти, потому что мысли о Тулио совсем свежие. Они наслаиваются на мысли о выросшем Роберто и заслоняют их (туз покрывает десятку); они заслоняют мысли о Кьяре, о маме, о невинных гражданских самолетах, которые летают на большой высоте. Туз и десятка нарисованы совсем юным Роберто, остальные его рисунки (корабль под парусами, корабельная рында; мужчина средних лет, читающий газету; женщина — она склонилась над тазом, рукава засучены, на лицо свисает прядь волос) — остальные его рисунки так и стоят перед глазами.

Алекс видел их! Видел совсем недавно, ни одна деталь еще не забылась.

Печатными буквами пишет Даниэль Селеста, он же навесил ожерелье из похабщины на лилейную шейку скандинавки. У Альберто Клеричи — ужасный почерк, ни одного слова он еще не написал без ошибки, но стрелок Альберто отменный и лучше него никто не свежует коз. А какое мясо он готовит!.. Но и это не все его достоинства. Альберто — спокойный и рассудительный парень, оказавшись рядом с ним можно ни о чем не волноваться: он все проверит, ничего не упустит, про таких обычно говорят: природный ум, крестьянская сметка…

Это не его голова, не Алекса!

Но он ощущает боль от ударов кулаком. С каждым таким ударом голова наполняется все новыми подробностями о Даниэле и Альберто и еще о нескольких людях, мужчинах, солдатах. Такие подробности можно знать лишь тогда, когда находишься рядом с этими людьми. И не один день — довольно продолжительное время. Все они как на подбор — крепкие и высокие парни, разглядеть за их плечами что-то еще не получается.

Из всех девушек, выставленных на деревянной витрине, Алексу больше всего нравится Алида Валли. Она напоминает ему одного, очень близкого человека. Кого?

Нет, не напоминает.

Аскетичную и совсем-совсем юную брюнетку зовут Марина Берти, она сыграла всего лишь в одном фильме. Девушку, которую Алекс принял за скандинавку, — Катерина Боратто (штатный греховодник Даниэль Селеста произносит ее имя на американский манер — Кэт, Пусси Кэт). Мария Меркадер, Карла Дель Поджо, Дина Сассоли[24] — имена журнальных красоток всплывают одно за другим, как рыбы, оглушенные взрывом. Да и само сознание Алекса похоже сейчас на пойму реки, куда бросили тротиловую шашку. Все предметы, все вещи, скрытые под толщей воды, поднимаются на поверхность, и неизвестно, что возникнет в следующую секунду.