Королев: факты и мифы - Ярослав Голованов

Дом этот цел до сих пор, облагорожен наружными лифтами, но несмотря на светло-желтую краску, которой его обрызгали, выглядит мрачновато, особенно со двора, упирающегося в крутой бугор, на котором стоит высотный дом площади Восстания. В 1936 году высотного дома не было, войдя со двора в подъезд и поднявшись (без лифта!) на шестой этаж, можно было увидеть всю Кудринскую площадь, недавно переименованную в площадь Восстания и Поварскую, переименованную в улицу Воровского, и Большую Никитскую – теперь улицу Герцена – в 1936-м еще никак не могли привыкнуть старые москвичи к новым названиям.

Квартирка была совсем маленькая: две комнаты общей площадью в 23 квадратных метра, кухонька, прихожая, ванна с газовой колонкой, туалет. Королев был счастлив совершенно, а после того как на остатки своего гонорара за «Ракетный полет в стратосфере» постелил паркет, вообще считал Конюшковскую дворцом.

По нынешним меркам квартирка была очень скромная, если не сказать бедная. Из прохожей с большим платяным шкафом и дверью в короткий коридорчик, который вел на кухню, вы попадали в комнату Ксении Максимилиановны. Посередине круглый стол, у стены – диван, туалетный столик, прикроватный старый столик под мрамор с телефоном, встроенный буфет с посудой и ее любимый, из Одессы привезенный отцом, старинный маленький столик карельской березы. Наташа, до того, как купили ей кроватку, спала в оцинкованном корыте, стоящем на двух стульях. Комната эта была проходной и вела в другую – чуть поменьше – комнату Сергея Павловича. Там стояла в уголке единственная ценная в доме вещь – старое блютнеровское пианино, а при нем этажерка грушевого дерева с нотами. Еще один диван с подушками, встроенные стеллажи с книгами. Письменный стол у окна.

Через полвека я разыскал эту квартирку и меня впустили. Нелепо было искать следы пребывания Королева: после него здесь было много хозяев. И даже в окна смотреть было без толку, – я не мог увидеть того, что видел Королев: вырос высотный дом, и деревья стали другие. Мне казалось, что я очень хорошо представляю себе квартиру Королева – ведь столько рассказов о ней я слышал. И она действительно оказалась точно такой, какой я представлял ее себе, только меньше. Все меньше. Она раза в полтора меньше той квартиры, в которой жил Королев в моем воображении...

Дом Щетинкова был неподалеку – в Большом Тишинском переулке, и Евгений Сергеевич приходил к Королевым каждый вечер, что в конце концов стало Ксению Максимилиановну раздражать. Сидели допоздна. В проходной комнате Наташка, домработница Лиза, все это страшно неудобно. Щетинков, когда прощался ночью с Ксенией Максимилиановной, всякий раз выглядел смущенным, извинялся. Но назавтра приходил снова.

Дело в том, что в этот дом манил его не только ракетоплан – давно и безответно был он влюблен в Ксению Максимилиановну. Она была для него воплощением всех женских добродетелей, и он не понимал Королева, который год от года не только становился все более холоден со своей молодой женой, но и не скрывал это на людях. Щетинкову, да и не только ему, было известно об амурных похождениях Королева. О таких, как он, говорят: «ходок», – смелый, дерзкий, циничный и подчас не очень разборчивый. Ксения Максимилиановна знала это, и это очень ее мучило. Очень хотелось как-то ему отплатить, но не заводить же роман из мести. А потом, она вовсе не был уверена, что это как-то на него повлияет. Однажды, когда чистила его пиджак, из кармана выпала розовая бумажка. Это были два билета в Большой театр. Он ничего не говорил о них. Значит, пойдет с какой-то своей пассией. Был у Ксении Максимилиановны один поклонник, крупный военный чин, и уговорить его сходить в Большой не стоило труда. Встретились в антракте. С Сергеем была красивая, гибкая брюнетка, пожалуй, только накрашена неумело. Увидав жену, он отпрыгнул от нее, словно кот от метлы, заговорил быстро, сбивчиво:

– Случайно предложили билеты... Неудобно было отказать... Где мы встретимся после спектакля?..

– А зачем нам встречаться? – насмешливо спросила Ксения. – Меня проводят, – и она покосилась на своего попутчика. Тот склонил голову. На нем была такая новая портупея, что он скрипел при ходьбе.

– Нет, мы поедем вдвоем, – зло сказал Королев.

Куда он сплавил свою даму – неизвестно, но, проявив незаурядное упорство, Ксению Максимилиановну увез из театра сам. Был очень зол. Нет, не на нее, на себя, конечно. Он не привык, не умел проигрывать...

Женщин Королев любил, но сколько бы он ни увлекался, никогда не позволял им занять первое, главное место в своей жизни. Мальчиком, прочитав «Тараса Бульбу», он не понял порыва Андрия, так же как в зрелые годы всегда искренне недоумевал, когда слышал: «Он ради нее бросил все...» Как это? Женщины не имели никакого отношения к его планам, устремлениям, трудам. Не было женщины, ради свидания с которой он отменил бы совещание, эксперимент, командировку.

И в этом они были очень непохожи с Щетинковым, тихим вздыхателем, романтиком. Жену к нему он не ревновал. Может быть, потому, что видел ее равнодушие к Евгению Сергеевичу. Да потом ревность могла помешать их работе. Пока что ей мешало то, что комната Ксении и дочки была проходной. Надо что-то придумать. Придумал: прорубить еще одну дверь из коридорчика прямо в его комнату. Призвал на помощь тестя. Максимилиан Николаевич в ту пору работал в Московском институте инженеров транспорта и сам был инженер неплохой, рукастый, умелый. Вдвоем с помощью маленькой одноручной пилы, которую принес Макс, они сокрушили стену и навесили узенькую дверь.

Теперь могли работать сколько угодно. Просыпаясь ночью, Ксения Максимилиановна часто слышала их споры: наступал всегда Королев, Щетинков оборонялся. Иногда шептались, впрочем, редко. Слов не было слышно, но Ксения Максимилиановна знала, что говорят они о политике, об аресте Тухачевского и других знаменитых командиров Красной Армии. Страшные эти события переворачивали буквально все их представления, ничего нельзя было понять, ни во что верить. Щетинкову Сергей доверял. С ним можно было об этом говорить. Едва ли не с единственным.

Сегодня нам это не легко себе представить, но арест Тухачевского и его соратников, равно как и все предыдущие и последующие аресты, не обсуждались. Это была запретная для разговоров тема. И на собраниях и митингах тоже никакого обсуждения не было – только осуждение, всеобщее и безусловное. Усомнившийся – завтрашний враг. Инакомыслящий – враг сегодняшний.

Изолировавшись окончательно в своем домашнем конструкторском бюро, Королев усилил режим секретности: ракетоплан был последним словом военной техники, а потому входить в комнату Ксане не разрешалось, даже маленькую Наташку не пускали.

– Сделайте еще уборную секретной! – кричала через дверь Ксения Максимилиановна.

Работа Сергея не нравилась ей. И не в том дело, что занят он круглосуточно, что дома сидит каждый день заполночь. Нет. Ей казалось, что он вообще занимается не тем, чем надо заниматься. Сергей умный, хорошо думает, быстро соображает. Ему надо заниматься наукой. Не ракетами этими, а настоящей наукой. Она смотрела его книжку. Какая там теория? Один Циолковский, а остальное – голая инженерия. И секретность эта какая-то ущербная, плебейски приземленная. Настоящая наука не может быть секретной...

Не то чтобы секретность так уже мешала Ксении Максимилиановне, нет, просто она презирала ее, Сергей это чувствовал и это накапливало в нем трудно скрываемое раздражение. Заглядывая из окна его Конюшковского кабинетика в будущее, можно увидеть, что Королев всегда любил не то чтобы саму секретность, а скорее ее ритуалы, секретный оккультизм, всю эту игру, в которую с такой убежденной серьезностью начинают играть, словно мальчики, взрослые мужчины. Секретность делала его непохожим на других, наделяла его работу неким новым, возвышающим ее свойством. Наверное, объяснить это можно тем, что и в середине 30-х годов, как и в середине 20-х, очень многие военные и штатские специалисты-вооруженцы серьезно к ракетной технике еще не относились. Но ведь несерьезную работу засекречивать не будут. Таким образом, сам факт засекречивания был и фактом признания важности работы. Поэтому Королев всячески стремился засекретиться: так было полезнее для Дела.

Немало еще предстоит нам говорить о «карьеризме» Королева, о его «борьбе за престиж». Было, все было, и карьеризм, и борьба. Не любил, не хотел быть вторым, третьим, десятым. И не был! Но не мог представить себе, как можно быть первым не по делам, а по знакомству, связям, родству. Королев очень хотел вступить в партию. Укрепило бы это его позиции в институте? Безусловно! Карьеризм? Если оценивать формально, да, карьеризм. Но в партию он хотел вступить, чтобы на равных разговаривать с Клейменовым, Лангемаком, Костиковым. Чтобы воевать с ними в партийном бюро. Чтобы пойти в райком, горком, в ЦК, наконец, убедить в своей правоте, найти единомышленников, двинуть дело вперед. Он ощущал себя не то, чтобы человеком второго сорта, но все-таки уязвимым, которому в любой момент могли сказать: «А это мы решим в партийном порядке, это – не твоего ума дело...» Его очень обижало, что многие институтские партийцы в ответ на его просьбу дать ему рекомендацию в партию от разговора этого уходили. Он понимал: комсомольцем не был, не воевал, из семьи интеллигентов – все это не лучшие данные для вступления в партию. Он числился в «сочувствующих» – была такая социально-политическая прослойка, отстойник для кандидатур спорных.