Поэты 1790–1810-х годов - Василий Пушкин

165. ПЕСНЯ В НАРОДНОМ РУССКОМ ВКУСЕ ИЗ МЕСТЕЧКА ВЕИЛ-БРУК

Отпирайтеся, кленовые!Дружно настежь отворяйтесяВы, ворота Веил-Брукские!Пропустите красну девицуПодышать текучим воздухом!Душно ей здесь взаперти сидеть,За четыремя оградами,За четыремя воротами!

Что за первыми воротамиХмель к жердинкам прививается;За вторыми за воротамиЯрая пшеничка стелется;Что за третьими воротамиКруторогая коровушкаНа пуховой травке нежится,С резвым маленьким теленочком;За четвертыми воротамиСтоит терем на пригорочке,Бурным ветрам как игрушечка!Нету терема соседнего,Нету деревца ветвистого!

В терему том красна девица,Чужеземная заморская,Под окном сидит печальная!Заплетает кудри черныеЧерез крупну нить жемчужную,Слезы крупные роняючи,Заунывно припеваючи:«О! неволя ты, неволюшка!Королевство чужестранное!Холишь ты мою головушкуПуще гребня частозубчата!И хмелинка не одна цветет,Вкруг жердинки увивается.И пшеничка не одна растет,Не былинкой, целой нивою!Круторогая коровушкаНе одна в долине кормится!Только я одна сироткою,Будто пташка взаперти сижу».

Между 1815 и 1817

166. НА РАЗЛУКУ

Разлука — смерти образ лютой,Когда, лия по телу мраз,С последней бытия минутойОна скрывает свет от глаз.

Где мир с сокровищми земными?Где ближние — души магнит?Стремится мысль к ним — и не с ними;Блуждает взор в них — и не зрит.

Дух всуе напрягает силы;Язык слагает речь, — и ах!Уста безмолвствуют остылы:Ни в духе сил нет, ни в устах.

Со смертию сходна разлука,Когда, по жилам пробежав,Смертельна в грудь вступает мука,И бренный рушится состав.

То сердце жмет, то рвет на части,То жжет его, то холодит,То болью заглушает страсти,То муку жалостью глушит.

Трепещет сердце — и престало!Трепещет вновь еще сильней!Вновь смерти ощущая жало,Страданьем новым спорит с ней.

Разлука — смерти образ лютой!Нет! смерть не столь еще страшна!С последней бытия минутойПрестанет нас терзать она.

У ней усопшие не в воле:Блюдет покой их вечный хлад;Разлука нас терзает боле:Разлука есть душевный ад!

Когда… минута роковая!Язык твой произнес «прости»,Смерть, в сердце мне тогда вступая,Сто мук велела вдруг снести.

И мраз и огнь я ощутила, —Томленье, нежность, скорбь и страх, —И жизненна исчезла сила,И слов не стало на устах.

Вдруг сердца сильны трепетанья;Вдруг сердца нет, — померкнул свет;То тяжкий вздох, — то нет дыханья:Души, движенья, гласа нет!

Где час разлуки многоценной?Ты в думе, в сердце, не в очах!Ищу… всё вкруг уединенно;Зову… всё мёртво, как в гробах!

Вотще я чувства обольщаюИ лживых призраков полна:Обресть тебя с собою чаю —Увы! тоска при мне одна!

Вотще возврат твой вижу скорый;Окружным топотом будясь,Робея и потупя взоры,Незапно познаю твой глас!

Вотще рассудка исступленье, —Смятенна радость сердца вновь!Обман, обман! одно томленье…Разлука не щадит любовь!

Разлука — образ смерти лютой,Но смерти злее во сто раз!Ты с каждой бытия минутойСтократно умерщвляешь нас!

<1819>

П. И. ГОЛЕНИЩЕВ-КУТУЗОВ

Павел Иванович Голенищев-Кутузов (1767–1829) был старшим сыном адмирала и директора Морского корпуса И. Л. Голенищева-Кутузова и родственником знаменитого полководца М. И. Кутузова. С девяти лет П. И. Кутузов был записан в военную службу. Он был адъютантом у князя Потемкина, а затем, с января 1785 года, у адмирала Грейга, участвовал в Шведской войне, в 1796 году произведен в полковники. С 1798 года начинается его статская служба: Кутузов был произведен в действительные статские советники и назначен одним из трех кураторов Московского университета. В 1800 году он представил план преобразования Благородного университетского пансиона в кадетский корпус и план «нового образа учения в университете», за что получил чин тайного советника и бриллиантовый перстень. В связи с убийством Павла I эти замыслы не были осуществлены, а Александр I, поначалу отменив кураторство, отставил его от университета. В 1805 году Кутузов был назначен сенатором, а с 1810 года — снова попечителем Московского университета.

В 1816 году вместе с отставкой А. К. Разумовского был удален с поста попечителя и Кутузов. В 1821 году он вышел в отставку.

В ранней юности Кутузов стал масоном. По собственному свидетельству, он в юности тесно общался с М. И. Антоновским, председателем Общества университетских питомцев, впоследствии издателем «Беседующего гражданина». Видным масоном, мастером стула в ложе «Нептун» был начальник Кутузова адмирал Грейг. В этой ложе в 1809 году читалась ода Голенищева-Кутузова. Ревностным масоном оставался Кутузов и в более поздние годы.

Литературная деятельность Кутузова началась еще в юношеские годы. В 1783 году он печатает стихи в журнале «Собеседник любителей русского слова». Позднее пишет оды, обращенные к Екатерине II и Павлу I. В 1802–1806 годах Кутузов издавал в Москве с Д. И. Хвостовым и другими журнал «Друг просвещения», где напечатал много своих стихов и переводов. В эти же годы он выпустил собрание своих сочинений в трех томах, а также напечатал отдельными книгами переводы Грея (1803), Пиндара (1804), Сафо (1805), Гезиода (1807). 10 января 1803 года Кутузов был избран членом Российской академии.

По своим литературным вкусам Кутузов был убежденным сторонником А. С. Шишкова. В 1811 году при основании «Беседы любителей русского слова» он избран почетным членом общества. В историю русской литературы Кутузов вошел как свирепый противник Н. М. Карамзина, которого считал якобинцем и революционером.

Ненависть к Карамзину Кутузов сохранил на всю жизнь. Когда историк привез в Петербург для напечатания первые тома «Истории Государства Российского», то Кутузов, по словам Д. И. Хвостова, «торжественно по службе как попечитель Московского университета представил министру просвещения выписку из сочинений г. Карамзина с показанием мест, где открывается пагубное о вере и о нравственности учение, и сверх того, извещал о сем служебным же письмом графа Аракчеева»[191]. Ненавистником Карамзина попал Кутузов в знаменитую сатиру А. Ф. Воейкова «Дом сумасшедших».

Основные издания сочинений П. И. Голенищева-Кутузова:

Стихотворения, чч. 1–3, М., 1803–1804.

Переводы:

Стихотворения Грея, М., 1803.

Творения Пиндара, М., 1804.

Стихотворения Сафо, М., 1805.

Творения Гезиода, М., 1807.

167. ЭЛЕГИЯ, СДЕЛАННАЯ НА СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Ударил колокол[192]; он вечер возвещает.Стопами тихими стада идут горой;Оратай утомлен, путь к дому направляет,Оставя размышлять меня во тьме ночной.

Все виды сельские вечерний мрак скрывает,Безмолвие во всех простерлося местах;Единый жук его жужжаньем прерывает,И только пастухи играют на рогах.

На башне сей, плющом и мохом покровенной,Сова возносит вопль и жалобы к луне,Что странники в своей прогулке дерзновеннойВстревожили ее в глубокой тишине.

Под сими вязами, под тению древесной,Где множество бугров под мягкою травой,Сокрытые в гробах лежат в могиле теснойДеревни праотцы, вкушающи покой.

Ни утра свежего приятное дыханье,Ни голос петуха, ни гулы на рогах,Ни резвой ласточки приятно щебетаньеНе могут пробудить уснувших в сих гробах.

Не будут пред огонь они в кружок сбираться,Хозяйственны труды их больше не займут;Не будут дети их на шею к ним кидаться,Их с ласками толпой встречать не побегут.

Сколь часто их серпу колосья покорялись!Колико крат земля пахалась их сохой!Как весело они к работе собирались!Сколь часто падал дуб, сраженный их рукой!

Тщеславный! их забав и жизни не гнушайся;Не думай презирать полезных их трудов.Вельможа суетный! — внемли! — не отвращайсяОт повести простой смиренных бедняков.

Ни тщетный блеск гербов, ни пышность сана, власти,Ни гордость, коею мирский богач надут,Ничто не оградит от неизбежной части:Все славные пути равно во гроб ведут.

Гордец! не укоряй их низостью породыИ что трофеев нет над ними в сих местах,Где повторяют звук священных пений своды,Во храме древнем сем, в простых его стенах.

Ни урна с надписью, ни памятник надменный,Ничто в телесный дом души не возвратит;От гласа почестей не встанет прах сей тленный,И духа хладного звук лести не прельстит.

Тут сердце, может быть, чертог огней небесных,Или глава лежит достойная венца;Иль руки, что могли в согласиях прелестныхЧрез звуки лирные привесть в восторг сердца.

Наука, временем, трудом обогащенна,Не открывала им огромных книг своих;От хладной бедности их пылкость утушенна,Замерзли от нее и ум и живость их.

Сколь много камений блестящих, драгоценныхВо мрачных пропастях скрывает океян!Сколь много есть цветов прелестных, несравненных,Лиющих запах свой среди пустынных стран!

Здесь, может быть, сокрыт, кто Гампдену был равен,И так же был, как он, защита поселян;Здесь, может быть, Мильтон безмолвен и бесславен;Там Кромвель, кровь своих не ливший сограждан.

Сената целого владея одобреньем,Смеяться бедствиям, презрев угрозы злых,На всё отечество излить благотворенья,И повесть дел своих читать в глазах других, —

Сего им не дал рок, стеснивший круг их славы,Но к преступлениям чрез то пресек их путь;Он им не повелел чрез действия кровавы,Чрез слезы ближнего до счастья достягнуть.

Он их не научил скрывать личиной лживойБорения души, творящей с правдой брань;Иль краску потушать невинности стыдливой,Иль лирою платить порокам подлу дань.

От низких замыслов безумства удаленны,Не ведали они тщеславия затей;В покое дни вели спокойны и блаженны,И шли в смирении начертанной стезей.

К защите праха их, над хладными костямиС простою ре́зьбою тут памятник стоит,Простыми, сельскими украшенный стихами:«Вздохни, вздохни о нас!» — прохожему гласит.

Не надпись пышная, не громки восклицанья,А начертание их возраста, имян;Вокруг же их слова священного писанья,Учащи умирать смиренных поселян.

Но кто же предавал забвенью молчаливуИ в самых горестях любезно бытие?Кто мог не вспоминать жизнь бедну иль счастливу?Кто к ней не обращал желание свое?

Душа, оставя мир, друзей в нем видеть льстится,Глаза, смыкаяся, хотят их зреть в слезах;Из гроба вознестись природы глас стремится,И прежним пламенем горит еще наш прах.

А ты, который пел их лирою свободной,Потомству предая простую повесть их!Коль кто-нибудь с тобой чувствительностью сходныйПохочет также знать судьбину дней твоих, —

То скажет, может быть, старик с седой главою:«Видали мы его на утренней заре,Как он топтал росу и скорою ногоюСпешил, чтоб солнца всход увидеть на горе.

Там часто он лежал под дубом сим тенистым,И в полдень под его покровом отдыхал;Там, очи обрати к потокам вод сребристым,Журчание ручья задумавшись внимал.

Он часто с горечью, казалось, улыбался;Там бро́дя по лесам, с собою он шептал;Почасту также он слезами заливался,Как будто бы в любви надежду потерял.

Не стало вдруг его, хоть утро было ясно, —Ни в лес он, ни к ручью, ни к дубу не пришел;Назавтра я везде искал его напрасно:Ни в поле я его, ни в роще не нашел.

На третий день мы песнь услышали унылу,И с ней его несут ко храму погребать —Стихами скромными украсили могилу,В которых можешь ты судьбу его узнать:

ЭПИТАФИЯ

Смиренный юноша в сем гробе положен,Который счастием и славой был забвен;Наука взор к нему с улыбкой обратила,Задумчивость его печатью утвердила.

Он, душу добрую, чувствительну имея,Награду получил превыше всех заслуг;Дал бедным то, что мог — лил слезы, их жалея;В возмездье от небес ему дарован друг.

Да звук похвал доброт его не прославляет!Забудьте также все погрешности его;Да прах его покой во гробе сем вкушаетВ надежде трепетной на бога своего!»

<1803>

168. ЭПИСТОЛА 9