Высотка - Екатерина Завершнева

un giorno uno studente in bocca la baciу

e fu quell bacio rivelazione

fu la passione, folle amore, folle ebbrezza

(слова никудышные, ведь это опера, а там иначе не бывает, лямур-тужур, любовь-морковь, но если ты пережил, а потом потерял, пойдешь по любой стрелке и она приведет тебя, когда-нибудь приведет)

uno studente, una ragazza

примеры употребления неопределенного артикля

с существительными мужского и женского рода

он поцеловал ее в лифте

потом в коридоре тринадцатого этажа

и на следующей день

когда им совсем было некуда деваться

поцеловал прямо на лестнице

ведущей от главного входа на набережную

все так и было, как она поет

да, мне сейчас нужен голос, остальное мимо

chi la sottil carezza d’un bacio cosi ardente mai ridir potrб

кто может рассказать об этом? какими словами?

вот он садится на краешек кровати

in questa stanza, в этой комнате, non mi baci, mai

потому что она давно нам не принадлежит

я побуду здесь, пока ты не уснешь, говорит он

потом встает и уходит, тихонько прикрыв дверь за собой

но я этого уже не слышу

потому что всегда засыпаю раньше

(он ушел, тихонько прикрыв дверь

и никто не решился меня разбудить).

Гарик: где ты была?! Мы обыскались, думали в милицию идти!.. Обещай, что больше так не будешь, иначе я слагаю с себя полномочия старшего по группе.

Действительно, в начале путешествия нам выдали бумажку на группу из двух человек, один из которых старший, а другой младший. Якобы без нее нельзя пересекать границы заповедников. Но никто этой бумажкой не интересовался, пропускали так, иногда за спирт «Рояль», это если поговорить хотелось.

Вот и я пересекла какую-то границу, Митя.

Теперь главное не потерять преимущество, не сдаваться даже в ситуации очевидного проигрыша, а я проиграла, вчистую, тема закрыта, заглушка, тупик. Двадцать четыре года — и это все.

(Где ты? Почему не снишься — чтобы не тревожить? Слишком больно? Да, мне не нужно возвращаться на тот перекресток, и я правильно сделала, что проспала все, что было потом, когда они везли тебя домой. Я приеду к тебе, я найду, но не сейчас, а через время, когда смогу нырнуть на глубину и остаться в живых.)

Гарик, курирующий меня до полного выздоровления, сложив ручки на груди, следит за тем, чтобы игра продолжалась по правилам и без трюков.

«Дорз», говорит он, это подножка, ломовой прием; к тому же Моррисон неплохой поэт, что в твоем случае заметно усиливает негативный эффект; я больше двух треков подряд не выдерживаю, впадаю в какой-то шаманский транс; это самая загрузочная музыка, которую я когда-либо слышал — ex profundis, замаскированный под вопрос о том, как найти ближайший виски-бар; отчаянье, сцементрированное до такого состояния, что по нему можно ходить, как по толстому льду, не рискуя провалиться даже в смерть… Все сказано, и нам остается только повторять. Отсюда длинные проигрыши, навязчивый ритм… Нет-нет, здесь задерживаться ни к чему. Кстати, нам и в самом деле не помешало бы перебазироваться.

Наш палаточный лагерь разросся, он сделался чересчур популярным, и мы прощаемся с водительницей троллейбуса, с парочками, с огуречными семечками, складываем палатку, ловим попутку и уезжаем из Морского в Коктебель.

Да, это было в Морском.

Конечно, толпы, конечно, в тыщу раз больше, чем в Морском, которое теперь кажется уголком нетронутой природы. У воды не поставишься — занято; с пенкой не сядешь, если с утречка место не застолбить; деревенские уроки инсоляции трехлетней давности на пользу не пошли, я лежу в палатке обгоревшая, красная как помидор — и это после целой жизни на юге; в полудреме слышу знакомые голоса, вот только чьи; в проеме — Маринка, Антон и Эдик, ведут велосипеды (глюк?); снова голоса, вторая ходка — теперь они тащат за углы спальник, нагруженный какими-то вещами (слишком конкретно для глюка); и правда — они; я обрадовалась, хотя мы раньше не особо дружили, так, здоровались в коридорах психфака или в курилке иногда.

Подошел Гарик с двумя чебуреками (сам ешь, смотреть на них не могу), расспросили, выяснили: Маринка и Антон после сессии расписались и уехали в свадебное путешествие, на велосипедах (!), зачем-то прихватив третьего (!), т. е. Эдика, который быстро перебрался к ним в палатку, потому что свою спалил до основанья, а затем. Затем он свалился в пропасть, но неглубоко, сломал руку, покорежил велосипед; пришлось бинтовать запястье, приматывая к нему палочки; разбитое средство передвижения бросить на месте аварии, конвоировать пострадавшего в ближайший травмопункт, ведя на поводу новенькие велосипеды.

Эдик постоянно с ними, ни на секунду не отходит, и я не возьму в толк, что это за медовый месяц такой. Но молодожены счастливы, несмотря на то что у них украли рюкзак и деньги. Маринка собирает сухоцветы, делает букетики и пытается продать их на набережной, но у нее не берут. Антон, преодолев врожденный снобизм, садится у домика Волошина и букетики за несколько часов улетают со свистом. Покупательницы в основном женщины за сорок, и их можно понять: у Антона зеленые, нет, аквамариновые глаза, курчавая грива волос, а борода, которой он оброс за время свадебного путешествия, делает его похожим на фавна. Я учу его играть на дудочке, и на голове у него тут же вырастают рожки, в моем воображении, конечно — ему очень идет.

Маленькая Маринка — образец добродетели. Все умеет, все делает правильно, на пять с плюсом. Овсяную кашу с персиками, овощное рагу, блинчики на костре. Зафиксировать сломанную руку, сделать искусственное дыхание, вправить вывих… Может даже велосипед отремонтировать. Настоящая подруга экстремала, Баеву бы такую.

(Кстати, они однофамильцы, вот так. Захочешь забыть — не забудешь.)

Ну Эдик понятно: интеллигент, синефил. Маменькин сынок, но скоро всему научится. Умопомрачительно похож на молодого Рахманинова. Презирает все массовое и несложное. Страдает от отсутствия горячей воды, о чем может говорить полдня. Вторую половину — о кино.

(Удачно я зашла, да?)

Облюбовали виноградник с янтарным мускатом, который только в Крыму и растет (эндемик); совершили пару налетов, половину добычи выбросили — зеленое; кое-как продержались три дня, потом Гарик получил перевод от мамы и мы сразу же вдарили по хересу, по шашлыку из осетрины, закупили гречку впрок; через неделю перевод кончился, ну что, опять садимся на виноград или переходим на арбузы?

(Но я еще не досказала о море. Оно лучше музыки (неужели я это произнесла! какое кощунство!), оно зализывает рану влажным собачьим языком и молчит. Я вижу, как вместе со звездами в нем тонет моя жизнь, и перемешивается с другими, и возвращается обратно. Мне не жалко отдавать, потому что там сохраняется все, все, все.)

Под занавес, тридцатого августа, неприятный казус. Маринка с Антоном и велосипедами успевают до, а мы попадаем в самое пекло. В силу вступило постановление о том, что на проездных документах должны быть указаны паспортные данные. А кто купил билеты до постановления, как мы? У кого без фамилий? А те прямиком на выход, и без разговоров, или милости просим в КПЗ.

По поезду идет бригада контролеров с ментами, ссаживают без разбора, перрон полон возмущенными, отчаявшимися отпускниками, семейными, детными, которым послезавтра на-работу-в-школу, и ни денег, ни билетов, ничего. Что они будут делать, задумчиво глядя в окно, говорит Гарик (они?! ты хотел сказать — мы?), дополнительных поездов не предусмотрено, переводы пока дойдут, билеты обратно сдать нельзя — без фамилий не принимают… Как у них, однако, лихо закручено — и ментам корм, и билетным жучкам, и еще кому-нибудь, кого мы вообще знать не знаем.

(Баеву теперь придется менять тактику молниеносной посадки в поезд, думаю я. Или жучки приспособятся. Да, наверное, скоро все будет по-старому.)

Мы в хвостовом вагоне, ждем, чем закончится. Отправление через десять минут, авось пронесет. Эдик, пассажир четвертого вагона, кантуется у нас; бледный, покрытый мучнистой росой, нервничает, но старается не подавать виду, заводит разговор о «новой волне». Почему у «Мужского женского» такой странный финал? я бы снял по-другому, говорит он со знанием дела. А ты похожа на девушку Годара, у тебя внешность из шестидесятых. Может, ты еще и петь умеешь?

Поезд трогается без предупреждения, на перроне плачущие матери, отцы и дети… Нам, неотягощенным бездельникам, опять повезло, но надолго ли? до следующей станции?

Появляются проводники, с ними начальник поезда, приготовьте билетики, пожалуйста. Так-с, что мы тут имеем — да ничего не имеем, придется в Джанкое сойти. Добродушно, как будто приглашают приятно отобедать.

И тут меня прорывает.

Дяденьки, говорю, неужели вы ссадите посреди степи двух бедных студентов и одну бесконечно бедную студентку в бесконечно рваных джинсах!.. Вот, посмотрите, одни дыры (джинсы — предмет моей особой гордости, на уровне колена состоят из ниток, а через прореху на попе виден краешек сиреневых трусиков, и они сейчас непременно увидят, когда я полезу за рюкзаком), денег нет, еды нет (поднимаю нижнюю полку, достаю Эдиков рюкзак, развязываю, а там ворованный мускат), родственников в Джанкое тоже нет, да и в Москве (всхлипываю я, чтобы подавить смешок, который никак не соответствует моей жалостной речи), в Москве-то никого и сами-то мы не местные.