Наследие Чингисхана - Николай Трубецкой

Абсолютно нового в истории никогда не бывает. Историческое развитие немыслимо без исторической памяти, и именно в этой памяти черпаются и образцы, и вдохновения для всякого нового творчества. Но выход из пройденной до конца линии старых правых и левых идеологий вовсе и не знаменует собой отказа от исторической памяти. Как раз наоборот, именно те, кто до сих пор топчется в пределах все тех же старых идеологий, заслуживают упрека в недостатке памяти; воспоминания их не идут раньше начала названной идеологической линии, у нас в России — не дальше XVIII века. Во всяком радикальном новаторстве, во всякой переворотной (революционной в подлинном смысле) идеологии есть всегда примыкание к очень старому историческому воспоминанию. Существенно то, что воспоминание это является именно очень старым, что оно относится ко временам, давно минувшим, а не к тому сравнительно недавнему прошлому, к которому обращаются идеологии консервативные, реакционные в подлинном смысле, то есть тянувшие назад. Французская революция, этот классический образ переворота, вся была проникнута живым воспоминанием о Римской республике. Новаторство не в отказе от прошлого, а в отталкивании от непосредственного, недавнего прошлого, в перескакивании через него и в идеологическом примыкании к эпохам более отдаленным. Эти очень древние элементы, почерпнутые из глубин исторической памяти, оказываются новыми и революционными именно благодаря пересадке в новый контекст. Здесь не может быть простой реставрации, простого воспроизведения отдаленного прошлого именно потому, что это прошлое слишком старо. Элементы отдаленного прошлого, вырванные из исторической перспективы и пересаженные в новый для них контекст современности, начинают жить совершенно новой жизнью и становятся способны вдохновлять к подлинно новому творчеству. Следует отличать старое от древнего. Смотря на банальную иконопись прошлого столетия, современный художник воспринимает ее как ветошь, как «uberwundener Standrunkt»[75], но, взглянув на древнерусскую икону, он может загореться огнем подлинного вдохновения и создать нечто подлинно новое, причем это новое отнюдь не должно быть обязательно реставрацией или даже стилизацией. Рисовать совершенно так же, как древнерусский мастер, современный художник (настоящий художник, не копиист-реставратор) никогда не будет: и не столько потому, что он — человек другой культуры, но уже по одному тому, что, смотря на древнерусскую иконопись, восторгаясь и вдохновляясь ею, он в то же время отталкивается от живописи XIX века, что у древнерусского мастера быть не могло и что ведет к совершенно иному, существенно новому восприятию и переживанию древнерусской иконописи. Сходные психологические процессы возможны и в других областях творчества, и в области идеологий. Новая идеология, отталкиваясь от длинного ряда непосредственно предшествовавших идеологий, может почерпнуть вдохновение в далеких глубинах исторической памяти и остаться тем не менее существенно новой, ибо элементы древности предстанут в ней в совершенно новом (пусть исторически неверном, но ценном с точки зрения современности) аспекте. Революция (в смысле переворота в миросозерцании) отталкивается от непосредственного прошлого, она, не может быть реставрацией, но не только может, а зачастую и стремится быть возрождением глубокой древности. Итак, те идеалы, которые способны вывести нас из современного тупика, лежат вне плоскости, на которой располагались до сих пор правые и левые идеи. Ощущение того, что эти идеалы находятся где-то правее известных нам левых идей, основано на оптическом обмане, на привычке все проецировать на одну прямую линию. Инстинктивное стремление двинуться назад — плод недоразумения: в недавнем прошлом спасения нет, через него можно лишь перескочить, с тем чтобы почерпнуть в отдаленном прошлом вдохновение для создания подлинно нового. Нужна не реакция, а революция в подлинном смысле, т. е. переворот в сознании.

Европейская идеологическая дорога, прямая линия справа налево, пройдена до конца: не только вся она приводит в тупик, но и нет на ней ни одной точки, на которой можно было бы остановиться. Ее надо бросить всю, целиком, окончательно — и искать новую. Мы, русские, должны прежде всего отказаться от европейских форм политического мышления, перестать поклоняться идолу (к тому же чужому) «формы правления», перестать верить в возможность идеального законодательства, механически и автоматически гарантирующего всеобщее благополучие, — словом, должны оставить взгляд на человеческое общество как на бездушный механизм, взгляд, на котором основаны все современные социально-политические идеологии. Не в совершенном законодательстве, а в духе, создающем и укрепляющем государство через быт и устойчивую идеологию, следует искать грядущий идеал. Задача современности не в юридической спекуляции, а в создании устойчивой духовной базы и в бытовом ее воплощении.

Жажда нового, спасительного идеала томительна и напряженна. Довольствоваться суррогатом в виде изжитых формул реакции невозможно и вредно. Надо ясно сознать, что это — не то, и сосредоточенно напрячь слух, всем существом насторожиться, чтобы расслышать новое слово. Это слово должно быть сказано и будет сказано. Коллективное предчувствие не обманывает, а коллективное напряжение с Божьей помощью способно творить чудеса. Мы стоим у дверей. Толците, и отверзется вам.

Вавилонская башня и смешение языков

Кроме наказания за первое грехопадение человечества в лице Адама и Евы, Священное Писание упоминает еще второе наказание за коллективное грехопадение всего человечества, именно — смешение языков, последовавшее в виде кары за вавилонское столпотворение.

Смешение языков, т. е. установление множественности языков и культур, рисуется в Священном Писании именно как кара, как Проклятие Божие, аналогичное проклятию «труда в поте лица», наложенному в свое время на человечество в лице Адама. И то и другое проклятие выражается в установлении естественного закона, против которого человечество бессильно. Физиологическая природа человека и всего окружающего мира устроена так, что добыча пропитания связана с затратой физического труда. Законы эволюции народов устроены так, что неминуемо влекут за собой возникновение и сохранение национальных отличий в области языка и культуры. Сколько бы человек ни изобретал машин, чтобы уменьшить применение своего физического труда, совсем упразднить этот труд никогда не удастся. И сколько бы люди ни стремились противоборствовать факту множественности национальных различий, эти различия всегда будут существовать. Но мало того, физический труд настолько связан с нормальным функционированием человеческого организма, что полное его отсутствие вредно для здоровья и что люди, не обязанные физически трудиться для добывания хлеба насущного, принуждены искусственно заменять целесообразный ручной труд гимнастикой, спортом, моционом для поддержания здоровья. Точно так же диалектическое дробление языка и культуры настолько органически связано с самой сущностью социального организма, что попытка уничтожить национальное многообразие привела бы к культурному оскудению и гибели.

Сам по себе в чистом виде труд никогда не бывает приятен. Приятными бывают только сопутствующие труду чувства и настроения, сознание своей силы и ловкости, интерес к непосредственному результату работы, чувство соревнования, предвкушение отдыха и т. д. Чем меньше этих привходящих чувств и настроений, тем яснее выступает подлинная природа труда как страдания. Известно, что там, где труд надо превратить в наказание, его стараются лишить всего, что могло бы его скрасить, и скрыть от трудящегося подлинную природу труда — каторга есть труд в чистом виде. В виде особой милости Бог дарует отдельным людям физическую силу или преуспевание в работе. Но и эти Божие дары скрашивают груд лишь в том случае, если трудящийся сознает их как дары и радуется им, сам же труд остается трудом, т. е. страданием.

Итак, труд сам по себе есть всегда страдание, и закон необходимости труда остается как вечное проклятие, кара Божия за грехопадение человека. Наоборот, закон диалектического дробления и неизбежной множественности национальных культур сам по себе ни с каким страданием не связан. Этот закон служит препятствием для осуществления многих человеческих намерений и идеалов, влечет за собой часто войны, национальную вражду, притеснения одних народов другими, но сам по себе в чистом виде не связан со страданием. И это отличие закона дробления и множественности национальных культур от закона обязательности физического труда стоит в связи с тем, что, в то время как последний есть просто кара, наложенная на человечество за его первое грехопадение, закон дробления, по Библии, есть не столько кара, сколько ответ Бога на столпотворение вавилонское, божественное установление, имеющее цель предотвратить и в будущем попытки, аналогичные постройке вавилонской башни.