Наследие Чингисхана - Николай Трубецкой

Обветшание некогда левых идеологий должно было бы привести к возникновению новых, еще более левых. Однако те крайние левые идеи, до которых люди додумались и которые отчасти воплощены, например в России, представляются уже именно тем пределом левизны, дальше которого в том же направлении идти некуда: ведь и так уже в них чувствуется какое-то доведение до абсурда, приближение к той точке, где плюс-бесконечность и переходит в минус-бесконечность. Неудивительно поэтому, что, ища выхода из непроходимого тупика, современный человек обращает свои взоры скорее направо, чем налево. Мы живем в такое странное время, когда «дети» либо совсем беспринципны, либо правее «отцов».

Однако простое поправение никак не может стать выходом из современного положения. Не говоря уже о том, что история не знает движения назад в чистом виде, нельзя упускать из виду и того обстоятельства, что-то прежнее идеологическое, от которого отталкивались некогда — левые ныне — омракобесившиеся идеологии, действительно прочно изжито и утратило всякую жизнеспособность. Если теперь люди изверились в тех левых идеалах, которые прежде казались столь заманчивыми, если от теоретического обоснования этих идеалов теперь веет затхлой казенщиной, избитым фразерством и пошлостью, то в еще большей мере все это относится к тем правым идеологиям, к которым обращают свои взоры пришедшие в отчаяние и изверившиеся в левизне современные люди. Самый тот факт, что в свое время — притом во время очень недавнее, когда общекультурная обстановка принципиально мало отличалась от теперешней, — правые идеологии не сумели защитить себя, не сумели удовлетворить современников и помешать им двинуться влево, свидетельствует о нежизнеспособности этих правых идеологий. Нелепо ссылаться на слепоту «передового общества», не сумевшего или не захотевшего оценить спасительной сущности правых идеологий: если бы эти правые идеологии действительно были сильны и жизнеспособны, стихийное отвержение их было бы немыслимо. Идеализировать недавнее прошлое могут только люди со слишком короткой памятью, и так как человеческая память в среднем не так коротка, то обманчивость этой идеализации очень быстро обнаруживается. Факт остается фактом: когда правые идеологии управляли жизнью, многим жилось лучше, чем теперь, но все же большинство было не удовлетворено не только жизнью, но — что в данном случае еще важнее — самыми этими идеологиями, и в искании новых, более удовлетворительных идеологий большинство двинулось влево. Теперь и в этих левых идеологиях все изверились и многим живется еще хуже, чем раньше. Из этого следует, что путь, по которому двинулось большинство, был избран неверно, но отнюдь не следует, чтобы надо было вернуться к тому заведомо неудовлетворительному положению, неудовлетворительность которого в свое время и вызвала стремление к перемене идеологий и форм жизни. Возвращение к заведомо неудовлетворительному правому идеологическому status quo мыслимо лишь как попытка «переиграть», т. е., изведав уже неправильность левого пути, вернуться к отправной точке с тем, чтобы попытаться из нее пойти по другому направлению. Но в таком случае правая идеология оказывается не «идеалом» в подлинном смысле слова, — а между тем, чтобы вывести людей из тупика, в который они попали, нужен именно идеал, а не голое признание того, что они забрели в тупик.

Стихийное «поправение», инстинктивное стремление современного человека вернуться назад «к доброму старому времени» есть лишь признак отчаяния. В этом умонастроении самую видную роль играет соединение острого ощущения неудовлетворенности современным положением с преувеличенно идеализированными по контрасту воспоминаниями недавнего прошлого; подлинной идеологии, продуманной и осознанной, в нем нет. Идеологическая бедность современного правого движения поражает всякого беспристрастного наблюдателя. Мало того, теоретические понятия, лежащие в основе некоторых проявлений этого правого движения, находятся в полном противоречии с самым духом всякой подлинной правой идеологии. «Правые» так долго терлись о левые идеологии и о левое мировоззрение, что сами словно заразились тем умонастроением, которое лежит в основе всех левых идеологий. Это приходится наблюдать на каждом шагу. Русские эмигранты-монархисты исполнены такой же веры в магическую спасительность юридических формул, какою всегда отличались все левые идеологи: разница только в том, что левые верили в немедленное водворение всеобщего счастья при помощи демократической республики, всеобщего избирательного права и т. д., а правые такое же немедленное и автоматическое водворение всеобщего благополучия ждут от восстановления монархии. А так как монархия представляется правым именно как известный комплекс юридических норм, имеющих магическую спасительную силу независимо от времени, места и живых личностей, то естественно, что монархизм превращается в легитимизм. И в этом-то и проявляется идейная противоречивость всего подхода к проблеме. Взгляд на главу государства как на сумму известных юридических прав на престолонаследие превращает монарха из живой личности концентрирующей в себе национальную волю, в какой-го алгебраический знак. Такой взгляд был бы естествен в уме республиканца или последовательного «народоправца», парламентариста, для которого глава государства не более как подписывательная машина, случайно имеющая человеческий образ, но с подлинным монархическим духом соединить такую механизацию монархии трудно. В том механическом юридизме, который проникает в мышление руководителей современного правого движения, как нельзя более сказывается идеологическая беспомощность, идейное бессилие реакции как чистого движения назад: в идейном багаже руководителей этого движения ничего, кроме преувеличенно идеализированного воспоминания о недавно пережитом «добром старом времени», не заключается. Естественно поэтому, что руководителями движения являются главным образом те, кому особенно легко идеализировать недавнее прошлое, т. е. те, кто прежде жил особенно хорошо и теперь особенно много потерял; а при таких условиях весьма естественно также и то, что те, кто к идеализации недавнего прошлого мало склонны (по остроте ли памяти или потому, что в прошлом ничего особенно хорошего не испытали), сторонятся от правого движения, воспринимая его как движение чисто шкурное.

И все же несмотря на идейную бессодержательность и бесплодность тех форм, в которые выливается правое движение у его руководителей, в самом факте поправения молодых поколений, мало задумывающихся над теоретическим обоснованием своего умонастроения, есть что-то здоровое и подлинное. Это стихийное поправение таит в себе бессознательное, инстинктивное предчувствие истинно новой идеологии, которая одна способна вывести из левого тупика. Те отнюдь не новые реакционные идеологии и формулы, которые при этом фактически высказываются, являются лишь суррогатом невысказанной и неосознанной грядущей подлинно новой идеологии. Происходит это по инерции, по неспособности отвлечься от привычной плоскости политического мышления, в котором правизна и реакция противопоставляются левизне и «прогрессивности» Инстинкт подсказывает, что бессознательно искомая идеология лежит где-то очень далеко от крайне левого конца цепи возможных социально политических и социально-этических идеологий; а так как в готовом виде существует только эта цепь идеологий, то взоры невольно обращаются к ее правому, даже крайне правому концу. Но это — ошибка, вызванная исключительно привычностью той цепи или прямой линии, на которой до сих пор располагались справа налево все высказываемые идеологии и формулы, долженствующие нормировать социально-политическую жизнь, культуру и быт. По существу стихийное поправение молодежи есть плод инстинктивного, подсознательного стремления к новому, а не к старому, и люди старого закала, живущие лишь воспоминаниями недавнего прошлого, органически неспособны понять это движение и руководить им. Новая идеология — та, которой принадлежит будущее, лежит не на этой привычной прямой линии. Может быть, если проецировать ее на эту линию, точка проекции и окажется где-то в правых частях линии, чем объясняется оптический обман тех, которые привыкли смотреть только на эту привычную линию. Но суть новой идеологии, то, что делает ее подлинно новой, жизнеспособной и движущей, заключается не в том, что проекция ее правее крайне левой точки изжитой идеологической цепи, а в том, что сама эта идеология лежит в другом плане. Именно поэтому она не реакционна, не знаменует возвращения вспять к недавнему прошлому, а зовет к резкому повороту, к прыжку в другой, совершенно новый план. Фраза, что полного возврата к недавнему прошлому быть не может, сделалась ходячей. Ее повторяют люди всех направлений, как левые, так и правые. Но в устах этих людей, привыкших мыслить только в ограниченных пределах старой, ныне пройденной до конца и безнадежно изжитой идеологической цепи, фраза эта приобретает щемяще банальное содержание: желательное будущее представляется им как какой-то компромисс между разными старыми идеологиями, как новая комбинация из элементов разных старых программ и направлений, и нечего и говорить, что эта комбинация лежит в пределах все той же изжитой идеологической линии. Совершенно другое значение получает убеждение в немыслимости возврата к недавнему прошлому у тех, кто отвергает всю изжитую идеологическую линию в ее целом: только при этом условии будущее рисуется как подлинно новый уклад жизни. И ясно, что, только идя таким путем, можно надеяться найти выход из тупика современности. Все старое изжито, изведено и безнадежно скомпрометировано. Нужно подлинно новое, не новая комбинация из старых элементов, а введение элементов существенно новых.